Видите ли, этот дворецкий был очень злым и очень умным человеком. Он был дворецким в течение двадцати лет или больше, и, как он сказал, у него были превосходные рекомендации. Но вообразите, чего стоило заработать эти рекомендации, какое неизмеримое наигранное смирение, раболепное подчинение, подавление личных эмоций! Он был человеком, полным ненависти и ревности, но вынужденным в течение двух десятилетий демонстрировать обходительность и довольство.
Наконец его нанимает женщина, которая думает, что может обмануть своих слуг и рассчитывать на их лояльность. Но лояльности добиваются искренностью, а не обманом. Человек может называть июньский вечер кануном Нового года, но мы не станем петь «Хэппи Кристмас». Человек может надеть на голову корону, но мы не станем петь «Боже, храни короля». Женщина может составить завещание, но мы не станем петь: «Она была весёлой доброй малой». И когда миссис Терстон подписала это завещание, она не добилась более хорошего обслуживания, но лишь заказала собственную панихиду. Это был её ордер на смерть.
Однако злой и умный человек, о котором мы говорим, был слишком злым, но недостаточно умным для успеха. Он был достаточно злым, чтобы понять, что, убив миссис Терстон, он унаследует её деньги, но не достаточно умным, чтобы понять, что никаких денег не было. Он был достаточно злым, чтобы запланировать её убийство, но не достаточно умным, чтобы узнать, что у неё было лишь пожизненное право на деньги её первого мужа. Так что эта уловка сработала дважды: как против убийцы, так и против убитой женщины.
Он видел способ покончить со службой и достичь того, к чему он стремился всю свою жизнь: независимости. Если бы он только смог устранить эту женщину, он не только покинул бы дом, откуда уже был уволен её мужем, без опасности того, что его шантаж выплывет наружу, но и унаследовал свою долю её денег. Он стал бы сравнительно богатым на остаток жизни, поскольку, как мы можем предположить, уже накопил приличную сумму.
Но как это сделать? У него даже не было храбрости, необходимой, чтобы убить эту женщину. Но если он и испытывал недостаток в храбрости, то с лихвой компенсировал его хитростью. Он огляделся вокруг в поисках того, кто может всё сделать за него. И, вероятно, прошло некоторое время, пока он не нашёл этого человека в самом невероятном месте — доме местного викария. Должно быть, губы его скривились в сардонической улыбке, когда эта мысль впервые посетила его голову. Кто же станет искать жестокость в доме викария? Кто ожидает найти убийцу в доме священника?
Столл пел басом в хоре и тем стал полезным для викария. В первое время, когда слабый мозг последнего был ещё достаточно здоров, чтобы симулировать нормальность, сложившаяся ситуация дворецкого вполне устраивала. Но постепенно он стал оказывать всё большее влияние на несчастного человека, пока осталось лишь предложить бедняге-сумасшедшему любой план действий, понимая, что викарий, конечно же, будет считать, что все эти действия — его священный долг. Довольно рано Столл, должно быть, узнал, что это было самым лёгким способом воздействия: он должен был просто доказать викарию, что то-то и то-то было его долгом, — и дело сделано. Когда я думаю об этом, я вижу что даже звёздам на небе становится тошно. Он был не обычным преступником а, слава Богу, всего лишь выродком.
Итак, по мере приближения к заключительной фазе, Столл начал намекать Райдеру, что существует зло в отношениях между миссис Терстон и молодым Феллоусом. Викарию, с его манией к чистоте, то есть к тому что все называют пуризмом, но я бы назвал пуританизмом, достаточно было лёгкого намёка. Его расстройство психики приняло форму извращённой ненависти даже к самой счастливой и невинной любви, и, когда Столл начал говорить о грядущем скандале, он отреагировал быстро и безумно и несомненно увидел много таких вещей, которых не существовало.
Затем помаленьку дворецкий, должно быть, начал внедрять ужасную мысль о том, что долг Райдера состоит в том, чтобы убить эту женщину, которую он представил главной виновницей. Он нашёл орудие, которое до настоящего времени было прерогативой политических заговорщиков: фанатика, готового совершить акт насилия ради воображаемой цели, человека, который совершит преступление, как будто идя в крестовый поход. Именно здесь, вероятно, он использовал эту абсурдную историю об ангеле-мстителе, нападающем на старика в башне. Он обманул викария легендой, раздул его гнев басней, соблазнил ложью. И наконец мистер Райдер был готов.
Сначала я задавался вопросом, почему же в этот момент Столл предпринял немалые дополнительные усилия, чтобы вытянуть у миссис Терстон ту последнюю сумму в двести фунтов. Но я недооценил расчётливый ум Столла. У него была очень мерзкая черта: он любил оставлять в дураках абсолютно всех. Задумывая убийство миссис Терстон, он чувствовал, что в её лице нанесёт удар всем своим бывшим работодателям. Добывая эти двести фунтов, которые должны были быть по справедливости разделены вместе с остальной частью состояния между всеми слугами, он оставлял в дураках своих товарищей-слуг. Как теперь ему придётся за всё расплачиваться, не нам решать.
Когда, наконец, несчастный викарий пришёл в пятницу вечером, он знал, что должен сделать, и был обучен способу, посредством которого всё должно быть сделано. Неудивительно, что он спросил мистера Таунсенда перед обедом, как если бы он искал дополнительное подтверждение фактам, чтобы окончательно убедить свой больной мозг. И, возможно, что даже тогда он избежал бы подавляющего влияния Столла и ушёл домой невинным человеком, если бы не та неудачная беседа с миссис Терстон прежде, чем он покинул комнату. Но она бесхитростно сказала ему, что ей нравится молодой шофёр, — такой уж непосредственной она была. Когда он покинул комнату, его совесть была спокойна, и он уже бесповоротно решил приступить к той ужасной работе, которая, как он верил, была его долгом.
Тем временем, у Столла всё уже было наготове. Был канат, вывешенный из окна чулана и заведённый в открывающееся окно комнаты миссис Терстон (по нему викарий должен был уйти), и канат, вывешенный из окна яблочной комнаты к неоткрывающемуся окну комнаты миссис Терстон (по нему викарий должен был в эту комнату вернуться). Если бы кто-нибудь увидел их там, то они образовали большую букву X на стене дома, словно ужасную метку на комнате обречённой.
Но, к сожалению, никто их не видел. Это была тёмная ночь, и вы все находились в закрытом помещении. Поэтому, когда мистер Райдер пошёл наверх, чтобы подождать в комнате Мэри Терстон свою жертву, никто и не подозревал, что он не на пути домой, кроме Столла, который и провёл его туда.
Она пошла ложиться спать. У двери она заколебалась, удивлённая, — что весьма естественно, — тем, что обнаружила там мистера Райдера, ожидающего в комнате, которая была частично затемнена Столлом в надежде, что убийство будет совершено прежде, жертва поймёт намерения убийцы и поднимет тревогу.
Мы никогда не узнаем, какие бредовые обвинения бросал ей этот бедный человек в течение тех ужасных десяти минут, или что отвечала ему несчастная леди. Но, наконец, дело было сделано, а затем викарий следовал инструкциям Столла буквально посекундно. Он схватил канат, захлопнул раму, и, как гигантский паук на своей нити, качнулся, к окну, которое не открывалось. Там он стоял, держась за каменную кладку над ним, в то время как Столл вытянул первый канат и спустился к двери, чтобы доказать свое алиби.
Вы все прибежали, взломали дверь и вошли, обыскали и покинули комнату, и Столл, под предлогом принести немного коньяка истеричной девушке, пошёл, чтобы втащить второй канат, на котором мистер Райдер тем временем качнулся назад к открытому окну. Потом дворецкий сказал, что подошёл к парадной двери, услышав звон колокольчика, и впустил мистера Райдера. Сначала, я думал, что этот колокольчик — колокол радости, поскольку он доказывал невиновность этого несчастного человека. Но затем, когда я обнаружил, что все кнопки звонков в доме, включая таковой на парадной двери и в комнате миссис Терстон, заставляют звонить один и тот же колокольчик, стало понятно, что мистер Райдер мог спокойно позвонить из спальни, как если бы находился у парадной двери. Как я сказал тогда, этот колокольчик мог звонить, показывая тем самым, что у парадной двери никого нет.