- Ты готовишь ногу барашка?
- Уже приготовила. С мятным желе. Я знаю, Билл, что мы не можем позволять себе подобную роскошь, но мне захотелось угостить тебя чем-нибудь повкуснее, а то последнее время я часами грежу и совсем тебя забросила. Ты ведь вернешься к обеду?
- Потороплюсь как смогу. Поставь в духовку.
- Ногу барашка в духовку ставить нельзя! Она высохнет!
- Так это же объедение! Что может быть вкуснее вяленого мяса?
Салли повесила трубку, не дослушав меня, а в моих жилах опять разбушевался адреналин. Я решил прогуляться пешком, чтобы его утихомирить. И что-то - но только не телепатия! - повлекло меня по длинной Главной улице в сторону трущоб.
5
На двери в лавке Бродмена красовалась полицейская печать. Я заглянул в запыленную витрину. Косые лучи вечернего солнца ложились на мебель и всякий брик-а-брак, припасенные Бродменом на черный день до того, как дни перестали для него существовать.
Тут я обнаружил, что прислушиваюсь к голосам, доносящимся из-за соседней двери: надрывный женский и пробивающийся сквозь него мужской - глуховатый и сердитый. Я направился туда и заглянул в окно закусочной. Мужчина в белом колпаке препирался через стойку с черноволосой женщиной, цеплявшейся за край стойки, словно за уступ скалы, сорваться с которого означало бы смерть.
- Но они его убьют! - кричала она.
- И пусть. Он сам напросился.
- А как же я?
- Тебе будет только лучше.
Его глаза под белым колпаком были словно две щелки, залитые коричневой жидкостью. Вдруг они расширились - он увидел меня сквозь стекло двери. Я подергал ручку. Заперто.
Он помотал кудрявой головой и махнул мне - уходи. Рука его двигалась толчками, точно крыло семафора. Я указал на плакатик в витрине: «Открыто с 7 утра до полуночи». Он вышел из-за стойки, приоткрыл дверь и высунул нос наружу. Нос казался длиннее и острее, чем в первой половине дня.
- Извините, но закрыто. За углом на Главной улице есть очень хороший ресторан. - Тут он всмотрелся в меня внимательнее. - Вы что, полицейский? Я вас видел днем с мистером Гранадой.
- Я адвокат Уильям Гуннарсон. Нельзя ли мне поговорить с вами, мистер Донато?
- О моем брате я уже говорил с полицией.
Женщина почти навалилась ему на плечо. Она была молодой и хорошенькой, но её лицо опухло и исказилось от горя. Запустив пальцы в спутанные блестящие волосы, она крикнула:
- Ничего ему не говори!
- Помолчи, Секундина. Ты дура. - Он обернулся ко мне, пытаясь справиться с обуревавшими его чувствами. По его щекам и лбу разбегались тени тревоги, точно трещины на засохшей глине. - Вы, значит, узнали, что полиция ищет моего брата. И предлагаете свои услуги?
- Вовсе нет. Я хотел бы поговорить о Бродмене, вашем соседе… вашем бывшем соседе.
Но Донато, казалось, меня не слышал.
- Мне адвокат не нужен. У меня нет денег платить адвокату. (Я понял, что он все еще продолжает свой спор с женщиной.) Будь у меня деньги, я бы сходил купить новую веревку покрепче и повесился.
- Врешь! - сказала она. - У тебя есть денежки в банке, а он твой единственный брат!
- А я - его единственный брат. Ну и что он сделал для меня?
- Он на тебя работал.
- Бил тарелки. Не протирал пол, а размазывал грязь. Но я ему платил. И ты не голодала.
- Фу-ты ну-ты!
- Фу-ты ну-ты - это Гэс. Он изображает из себя, а я подбираю осколки.
- Ведь он же невинен!
- Как сам дьявол невинен.
Ее зубы бешено сверкнули:
- Врун поганый! Ты не смеешь так говорить.
- А Гэс, значит, правдивый? Вот что: мне до Гэса больше дела нет. Он мне не брат. Пусть живет, пусть подыхает, я про это знать ничего не хочу! - Он повернулся ко мне. - Ушли бы вы, мистер, а?
- Где ваш брат?
- В камышах где-нибудь. Почем я знаю! А знал бы, так сдал бы его в полицию. Он забрал мой пикап.
- На время взял, - возразила миссис Донато. - Он хочет его вернуть. Он хочет поговорить с тобой.
- Вы его видели, миссис Донато?
Ее лицо утратило всякое выражение.
- Откуда вы взяли?
- Значит, я вас неверно понял. Не могли бы мы пойти куда-нибудь побеседовать? Мне очень нужно задать вам несколько вопросов.
- О чем?
- О людях, про которых вы, возможно, слышали. Например, есть такой Ларри Гейнс. Он работает спасателем в клубе «Предгорья».
Глаза у нее стали тусклыми, смутными, пыльными, как стеклянные глаза оленьих чучел.
- Я там в жизни не была. И никого из тамошних не знаю.
- Тони Падилью ты знаешь, - сказал её деверь, многозначительно на нее взглянув.