Упершись подбородком в ладонь, Уиллс размышлял над положением. Я попытался связно обдумать пределы моего обязательства хранить в тайне дела моих клиентов, но в ход моих мыслей все время вторгались посторонние образы:
Салли в родовых муках, мертвая Секундина, упавшее в огонь женское тело, оно же в бурьяне, женщина, стреляющая в меня стоя на коленях. Я знал, что умалчивать об этом выстреле у меня профессионального права нет. И молчу я о нем под свою ответственность и по причинам, которые никакой суд во внимание не примет.
Уиллс очнулся от раздумий. Подозреваю, что он просто давал мне время взвесить положение, в каком я очутился.
— Я понимаю, — начал он ласковым голосом, — вы хотите соблюсти свои обязательства и по отношению к клиенту, и по отношению к закону. Я расскажу вам кое-что забавное, и, может, вы решитесь. Когда мы поднажали на Рональда Спайса, он сделал совсем уж неожиданный финт. Заявил, будто похищение в «Предгорьях» было чистым спектаклем, придуманным Гейнсом вместе с ней, чтобы выманить деньги у ее мужа. Он утверждает, что она содействовала им во всем и даже сидела за рулем, когда Гейнс отправился забирать фергюсоновскую коробку с деньгами. И нарочно показалась мужу, чтобы он не знал, как поступать дальше. Это соответствует сведениям, которые вы получили о ней? Или Спайс просто пытается избежать обвинения в содействии похищению?
— Не знаю.
— Билл, я вам не верю. Я говорил с барменом в гриле, где вы вчера беседовали с Фергюсоном по душам. Ему запомнились очень странные обрывки вашего разговора. Профессиональное право и рана в плечо — это очень хорошо, но, покрывая похищение, вы подставляете себя под удар.
— А разве вы не придерживаетесь теории, что никакого похищения не было?
— У меня никакой теории нет. Я не знаю, что произошло. И уверен, что вы знаете, а потому прошу вас рассказать, как все было.
— Когда узнаю, буду рад рассказать.
— Откладывать нельзя. Поймите же, если эта голливудская шлюшка в сговоре с Гейнсом, она скорее всего знает, где он или хотя бы куда он отправился. Или вы не хотите, чтобы его арестовали?
— Не меньше вас хочу. Хоть этому поверьте. — Из хаоса образов в моем мозгу я извлек осколочек сцены в веселеньком аду. — Насколько помню, Гейнс говорил ей что-то про Южную Америку. Билеты на самолет им должна была купить мать Гейнса.
— Мать Гейнса?
— Она живет в Маунтин-Гроуве. Почему бы вам ее не допросить?
Уиллс вскочил, подошел к лифту, нажал на кнопку и вернулся ко мне.
— Впервые слышу про какую-то мать. Кто она и где находится?
— Ее зовут Аделаида Хейнс. Она живет на Канал-стрит в Маунтин-Гроуве.
— Как вы на нее вышли?
— Благодаря Элле Баркер. Да, кстати, теперь ведь ясно, что Элла Баркер к преступлениям не причастна.
— Скорее всего, вы правы. Показания Спайса снимают с нее всякое подозрение.
— А вы не считаете, что ее следовало бы освободить?
— Утром она отправилась домой. Я добился от прокуратуры снижения залога, и ее приятельница, некая миссис Клайн, поручилась за нее своей недвижимостью.
Его поглотил лифт.
Я позволил образам в моем мозгу закрутиться вихрем и унестись прочь. Наркозный сон вновь окутал меня, как тихая внезапная ночь.
27
Когда я проснулся, лифт спускал меня в палату на четвертом этаже. Доктор Рут, хирург, следил, как санитары перекладывают меня с каталки на кровать. Едва дверь за ними закрылась, он сказал:
— Я распорядился положить вас в отдельную палату, потому что вам нужны покой и тишина. Вы не возражаете?
— Решать вам, доктор. И ведь я пробуду тут недолго?
— Во всяком случае, несколько дней, если не больше. Насколько я понял, дома за вами ухаживать некому.
— Но у меня неотложные дела.
— Дело у вас только одно, — сказал он неумолимо. — Дать срастись ключице. Да, кстати, у меня есть для вас кое-что. Может быть, захотите сохранить на память. — Он достал пластмассовую коробочку из-под таблеток и встряхнул ее, как погремушку. — Пуля, которую я извлек из вашего плеча. Прекрасная тема, чтобы развлекать гостей. Или даже темы — пуля распалась на кусочки.
Он показал мне свинцовые осколочки. Я его поблагодарил, не зная, что положено говорить в таких случаях. Он покачал седой головой.
— Благодарите не меня, а свою счастливую звезду. Вам очень повезло, что ключица пулю отклонила. Иначе вас привезли бы сюда со свинцом в легком. Кстати, кто в вас стрелял?
— Не помню.
— Ваша супруга? — Вероятно, едва заметная улыбка означала, что он пошутил. — Ее можно понять: вряд ли ей нравится, как вы рискуете. Надеюсь, это вас научит оставлять подобные дела полиции. Чего вы, собственно, добивались?
— Пули в плечо. И добился. Еще вопросы? Моя грубость его не остановила.
— Возможно, все не так просто. Мне доводилось видеть, что способны вытворять молодые мужья, пока их жены рожают. Родовые муки удел не одних только женщин.
— Я что-то не понял.
— А вы поразмыслите хорошенько. Да, а как себя чувствуют ваша супруга и новорожденная?
— Говорят, что хорошо. Вы не возражаете, если я спущусь их повидать? Я ведь тоже чувствую себя прекрасно.
— Может быть, завтра, если у вас не поднимется температура. А сегодня я хотел бы, чтобы вы не вставали. Могу я на вас положиться?
Я буркнул что-то невразумительное.
Санитарку, которая принесла мне завтрак, я попросил поискать для меня карандаш и бумагу. Ожидая ее возвращения, я мысленно творил записку Салли. Ну, может быть, «творил» не совсем то слово:
"Любимая, умоляю тебя и Ее о прощении, за то, что в меня стреляли. Я нечаянно. Так уж получилось. А если ты хотела только безопасности, так вышла бы за полицейского. Но тебе понадобилось выскочить за самого медлительного стрелка во всей американской адвокатуре.
Меня держат в одиночном заключении в палате номер 454. Но я их одурачу. Надену линялый бурнус, подарок старика бедуина, моего верного спутника в былые дни, осмуглю кожу соком грецкого ореха и призраком проскользну мимо их часовых. Жди и бди. Меня ты узнаешь по непроницаемой улыбке. Записку сожги".
Получив письменные принадлежности, я написал совсем другое. Действие наркоза прошло, и желание острить меня больше не преследовало. Пластмассовую коробочку я убрал в тумбочку, чтобы она не маячила у меня перед глазами.
Тут я обнаружил телефонный аппарат на нижней полке тумбочки и тотчас попробовал позвонить Салли. Телефонистка едко сообщила мне, что в палатах родильного отделения телефонов нет. Тогда я позвонил Фергюсону.
Трубку он снял сам. Голос у него был приглушенный и настороженный:
— Кто говорит?
— Гуннарсон.
Его голос обрел громкость.
— Но я думал, вы в больнице.
— Я оттуда и звоню. Навестите меня. Палата четыреста пятьдесят четвертая.
— Конечно. Я и сам собирался. Попробую заглянуть к вам завтра. Или завтра будет еще рано?
— Завтра будет поздно. Мне нужно вас увидеть сейчас же.
— Я был бы рад, но сегодня никак не могу. Только, пожалуйста, не думайте, будто я недостаточно ценю все, что вы для нас сделали. Я бесконечно вам благодарен. И Холли тоже.
— Мне нужно что-то кроме благодарности. На меня давит полиция. Нам с вами, мягко говоря, необходимо обменяться мнениями. Если до полудня вы не приедете, я сочту себя свободным от профессиональных обязательств и буду поступать соответственно.
Кто-то осторожно постучал в дверь, — именно в тот момент, когда следовало повесить трубку. Дверь приоткрылась, и в нее заглянула Элла Баркер.
— Можно, мистер Гуннарсон?
— Входите, входите.
Она нерешительно приблизилась ко мне. Глаза у нее были большие и темные с синеватыми полукружиями под ними. Свежий белый халат, больничные туфли на резиновой подошве, но шапочки она не надела. Темные волосы глянцевито поблескивали, губы были тщательно подкрашены.