- Почему мой?
- Извини. А ты, вместо того чтобы порадоваться за меня...
- Встань на мое место!
- Знаю. Вероятно, тебе нелегко... Но это ненадолго... Рано или поздно Фершо вернется в Кан... Похоже, что там он живет постоянно. Тогда мы будем видеться каждый день...
- Тайком...
При этом слове он посмотрел на часы и понял, что пора уходить. Было около семи. Он стал лихорадочно одеваться.
- Вот видишь!
- Что видишь?
- В какое волнение ты приходишь при одной мысли, что опоздаешь! Если ты решил быть рабом этого господина целый день за восемьсот франков...
- Ты дура!
- Спасибо.
Он был в ярости из-за своего поражения, но в еще большей степени от того, что не нашелся с ответом. Уже собравшись уйти, не поцеловав ее, он все-таки вернулся к постели и, смягчившись, склонился к ней:
- Не сердись, малышка. Я совершенно уверен в своей правоте, и в том, что это принесет нам состояние, что...
- Беги же.
- Улыбнись.
- Нет.
- Быстренько улыбнись.
- Ладно.
Он умчался, а она недовольно бросила ему вдогонку:
- Не оставляй меня надолго одну!
Арсен сказал ему, что через болота ведет тропинка. Он так спешил, что решил вернуться в "Воробьиную стаю" по ней. Конечно, хорошо было бы у кого-то узнать дорогу. Но спросить было не у кого. Он решил найти ее сам. Но, когда прошел уже полпути, тропинка исчезла, и ноги стали чавкать по траве. Ему пришлось побегать, чтобы найти более твердую почву. Над его головой облака начали бледнеть, открывая обширные карманы, полные дождя.
Когда он наконец нашел дорогу, то был уже весь в грязи, с прилипшей к телу рубашкой. Поискав свет на втором этаже, он его не обнаружил. Тогда, обойдя первый этаж, Мишель увидел Арсена, заводившего машину, - каждое утро спозаранку он отправлялся в Кан за почтой.
Как обычно, Арсен насмешливо поздоровался с ним, оглядел с ног до головы, а потом сделал жест, означавший, что патрон в дурном настроении.
Мишель прошел через кухню.
- Я не знал, что уже так поздно, - сказал он Жуэтте вместо приветствия. Но та, макая хлеб в кофе с молоком, не удостоила его ответом.
Он не отважился сразу подняться к себе... Прошел в столовую, служившую кабинетом и салоном. В камине горел огонь. Сидя к нему спиной, Фершо ел яйца всмятку.
- Я опоздал? Прошу прощения. С самого момента, как я приехал сюда, мне хотелось совершить утреннюю прогулку к берегу моря...
Взгляд Фершо красноречиво уперся в его грязные брюки. И все. Разве можно было так запачкаться у моря?
У Моде не было сменной одежды. Он сел. Старуха принесла яйца в салфетке.
Патрон продолжал есть в тишине с видом человека, думающего о чем-то другом. Моде избегал смотреть на него. Но подчас ловил его короткий, украдкой, словно стыдящийся этого, брошенный взгляд. Фершо думал о нем. Что он думал? Почему, встав, чтобы устроиться поближе к камину, он только вздохнул, утирая губы салфеткой.
Он был не просто озабочен. Скорее, немного печален, слегка обеспокоен. Услышав, как отъехала машина Арсена, он выпрямился и прошептал:
- Ну, ладно...
Это могло означать: "Посмотрим..." Или еще: "К чему все это?" Или: "Не имеет значения..." Наконец: "С чего я, дурак, так озабочен?"
Затем огляделся вокруг себя с видом человека, рассеявшего утренние тучи и решившего начать свой день.
Прошло с четверть часа, как Арсен вернулся из Кана с почтой, и теперь было слышно, как он, посвистывая, носит из подвала дрова на второй этаж. Неужели прошло только четверть часа? Больше или меньше? Моде не мог подсчитать, и это неумение ориентироваться во времени часто вызывало в нем раздражение.
Продавая в Париже часы, он сказал Лине:
- Часы висят на каждом перекрестке Больших бульваров, на всех площадях, в витринах часовщиков.
В доме Фершо часов не было нигде, за исключением комнаты старой Жуэтты наверху и на кухне. Фершо, конечно, носил в жилетном кармане огромные никелированные часы, прежде называвшиеся железнодорожными, но он вряд ли их заводил когда-нибудь, так как никогда не вынимал из жилета. Он не интересовался временем, о котором можно было всегда составить приблизительное представление по проходившему дважды в день туда и обратно поезду узкоколейки да по шагам расхаживавшей взад и вперед Жуэтты. Если же ему важно было знать время более точно для звонка по телефону, он шел на кухню, чтобы взглянуть на будильник.
Раз Арсен вернулся с почтой, значит, было приблизительно девять часов утра. Стол был освобожден от завтрака, огонь успел разогреть помещение. Мишель сидел напротив окна, за которым, к его большому удовольствию, молочный туман становился все более плотным, скрывая море.
Редко присаживавшийся Фершо стоял спиной к камину и, распечатывая корреспонденцию, выбрасывал конверты в огонь. В иные дни письма были только из Парижа - от юристов, дельцов, банкиров, но несколько раз в неделю либо через компанию Объединенных перевозчиков, либо самолетом из Браззавиля или бельгийским рейсом из Кокийатвиля прибывала огромная куча писем из Убанги, и Фершо жадно набрасывался на них.
Накануне они вместе начали сортировать письма, и эта работа еще не была закончена. В течение полугода, что Фершо находился во Франции, он в лучшем случае засовывал их куда-нибудь. За это время два-три раза, в связи с появлением секретарей, у него возникало желание произвести сортировку, о чем можно было судить по красным или зеленым папкам с надписями: "Арондель", "Убангийский банк", "Дело Леде", "Морель", "Мэтр Обен" и т.д.
Случалось, что, разбирая пачку документов, перевязанную тесьмой или шпагатом, Фершо хлопал себя по лбу:
- В одном из ящиков в моей комнате есть еще такие же документы... Схожу-ка за ними.
Он шел туда сам, и можно было слышать стук его деревяшки на лестнице, а затем над головой. Он не делал никаких различий между одной работой и другой, и так же охотно колол дрова, как диктовал письма. Ему не приходило в голову позвать Жуэтту и спросить время, он сам шел на кухню, когда хотел выпить воды, а если надо было передвинуть мебель, помогал Арсену.
Вначале это коробило Мишеля. Но он уже стал лучше понимать, что Дьедонне Фершо был куда более сложным человеком, чем казалось ему и окружавшим его людям.