Они переглянулись. Мишель был под впечатлением этого рассказа, он гордился, что Фершо разговаривает с ним таким образом. Ему хотелось поблагодарить его, сказать:
"Возможно, я не был так несчастен, но все равно страдал от окружающего убожества... И поклялся, что когда-нибудь..."
Стоило ли это делать? Фершо и так все знал. Однако под восторженностью Мишеля скрывалось и менее благородное чувство, которое он поспешил подавить. Значит, этот великий человек был лишь незаконным сыном мирового судьи апоплексического сложения и поденщицы?
- В Убанги у меня в разных конторах и факториях работало немало молодых людей... Большинство уже после месяца службы начинали требовать прибавки...
Почему он отказывал им в этом? Фершо был жаден! Развратен! Но мог ли он себе представить, что его секретарь борется с такими мыслями?
- Мой брат теперь не уснет... А там он держался здорово! Моя нога...
Он выставил вперед свою деревяшку и погладил ее.
- Это случилось на четвертый год... В то время мы искали каучук в самых отдаленных уголках леса... Сам не знаю, как я поранился. Может быть, шипом? Или от животного? Появилась гангрена. Чтобы добраться до врача, понадобилось бы плыть на пироге несколько недель... Однажды ночью я сказал брату: "Послушай. Эмиль, если ты не отрежешь ее, я туг сдохну..."
На секунду он закрыл глаза. Разве этот человек, которого считали таким мужественным и который несомненно был им, нуждался в восхищении мальчишки? Неужто он оказался настолько сентиментален, что способен был расчувствоваться, разглядывая портрет брата?
- От него потребовалось немалое мужество, уверяю вас... Не знаю, смог ли бы я это сделать на его месте? А через десять лет, разведясь в Париже с первой женой, портнихой, он женился на дочери префекта! Один из моих первых служащих потом тоже стал префектом...
Он остановился и бросился к окну, под которым Арсен заводил машину.
- Что вы делаете? - спросил он, открыв окно.
- Еду в Вер за отданным в стирку бельем.
- Почему вы его не забрали прежде, когда возвращались из Кана?
- Я спешил... Жуэтте требовалась баранья нога...
- Вот так всегда! Зря жжем горючее...
Фершо с недовольным видом закрыл окно, вернулся погреться к огню и огляделся, словно потеряв нить разговора. Это окно, голос Арсена, порыв холодного и влажного воздуха, ворвавшегося в помещение, рассеяли атмосферу интимности, о чем Мишель сразу пожалел.
- Вернемся к бумагам... Разложите их... Если что-нибудь не будет понятно, спрашивайте меня
Он не курил, не пил, мог часами ничего не делать. Моде надлежало разобрать сотни писем, полностью прочитать их, чтобы знать, куда положить. Подчас при этом он сталкивался с почерком одного из своих предшественников, видел попытки навести порядок и невольно задавал себе вопрос, а не случится ли с ним то же самое, и через несколько месяцев другой Моде, завербованный в Париже или в ином месте, явится сюда, как приблудный пес, чтобы занять место в этом доме, где будет слушать откровения Фершо, способного рассказывать лишь стоя и исповедоваться перед первым встречным, возможно, из чувства презрения к себе подобным?
Через полчаса, в течение которых в комнате слышался лишь шелест бумаг, Дьедонне Фершо, не сказав ни слова, вышел, поднялся на второй этаж. Его деревяшка некоторое время стучала по полу, а потом он улегся на свою походную кровать. Фершо обладал способностью спать в любое время суток, если только в это время не играл в карты или не диктовал письма в два часа ночи.
Ему тогда было, наверное, лет двенадцать. Дело шло к Рождеству. Вспомнились улицы, оживление на них, предпраздничные запахи, иисусовы ясли возле церквей и елки на повозках. Уже стемнело, когда он в четыре часа вышел из школы. Что в точности произошло потом, он позабыл. Помнил только, что, вернувшись домой, очень разозлил мать. Он довел ее до такого состояния, что в конце концов, испугавшись, пустился наутек по коридору. Открыл парадную дверь и выскочил на улицу - у его ног упала туфля, брошенная яростной и не очень ловкой рукой.
В тот вечер, бродя по своему району, он впервые ощутил какое-то особое чувство тревоги, которое потому, вероятно, и запомнилось ему. Он разглядывал знакомые лавки, пятна света и теней, газовые фонари, фигуры прохожих, но весь этот мир словно был лишен своей привычной основательности. И он в его лихорадочном состоянии, со слезами, с застрявшим в горле комком, со стыдом был отторгнут этой действительностью.
Сходное чувство испытал он, когда бесшумно закрыл маленькую дверь в массивном портале на улице Шануанесс. Ему казалось, что он как бы видит себя со стороны-светлое пятно желтого плаща в темноте чужой улицы. Так что невольно возникал вопрос:
- Что ты тут делаешь?
Он вышел из почти незнакомого дома на цыпочках, украдкой, со страхом и чувством унижения и, машинально оглянувшись на слабо освещенные окна напротив, бросился к улице Сен-Жан, стремясь поскорее окунуться в ее шум и движение.
Разглядывая прохожих, витрины, у одних-убогие, у других-привлекательные, с выложенными на них веером пучками увядшей цветной капустой, муляжами дичи в окружении фальшивых колбас в серебряной бумаге, он различал в глубине лавок торговцев, занятых своим обычным делом. И тогда невольно спрашивал себя: кто из них-он сам или все эти люди - выпадают из действительности, и не является ли улица Шануанесс частью тех ночных кошмаров, при воспоминании о которых краснеешь, когда просыпаешься?
Могли ли догадываться те, кто шел с ним рядом, что незадолго до этого, затаив дыхание, он сидел в комнате второго этажа, непохожей ни на какую другую, описанную в книге или показанную в кинофильме?
В течение трех дней в огромном камине поддерживался столь же интенсивный огонь, как в хлебопекарных печах, так что жара в комнате стала невыносимой. Однако едва приоткрывалась дверь и проникала струя свежего воздуха, как злобный и угрожающий Фершо выпрямлялся на своем ложе.
Он бросил в угол жалкий и твердый матрас со своей походной кровати и спал на расстеленной материи. Минувшей ночью он улегся на голом полу рядом с телефоном, большим револьвером и разбросанными повсюду документами, газетами и медикаментами. В метре от него вдоль стен стояла изогнутая полированная мебель другой эпохи, на стенах были развешаны картины в пастельных тонах, а над дверью, напоминая парик, висела штора эпохи Регентства, по всей видимости, состарившаяся в этой комнате.