Тем хуже! Было бы, конечно, не очень приятно, если бы ей пришлось давать показания на суде - адвокаты не очень-то церемонятся со свидетелями подобного рода. Но она наверняка и не такое видела!
- Твой портрет в газетах?
- Может быть...
- Но ты ведь не занимаешься политикой?
- Почти... Уже горячо...
Мог ли он объяснить ей, кто он такой? И что чувствует в этот вечер? Разве теперь миллионы, сотни миллионов Фершо не были в известной мере в его руках? Разве не стал он важнейшим винтиком всего дела, которое внезапно так растормошило массу людей, вызвав столько волнений в банковских и колониальных кругах?
- Представь себе, есть люди, которых не отличишь в толпе, на которых никто не обращает внимания, но у которых больше власти, чем у депутатов и министров...
Она знала, что теперь надо обождать, когда он сам все выложит, и принялась грызть жареный миндаль, оглядывая зал и оркестр, первая скрипка которого не спускал с нее глаз.
Моде перехватил этот взгляд.
- Чего он так смотрит на тебя? Пожав плечами, она тоже решила сыграть кусочек своей роли.
- И так каждый вечер... Он влюблен... Ревнует... Я даже ни разу не разговаривала с ним... Но уверена, он на все способен...
Музыкант был одет в старенький смокинг, волосы напомажены, лицо того мучнистого цвета, который присущ людям, не спящим по ночам и вынужденным подрабатывать еще и днем. Он был беден, озабочен. Вероятно, обременен больной женой, детьми. И смотрел в сторону "такси-герлс", потому что надо было куда-то смотреть. Но так как прожектора были направлены на оркестр, то вряд ли ее видел.
С каким высокомерным презрением поглядывал Моде на это ничтожное существо!
- Не смотри на него.
- Я хочу ему показать, как мало он меня интересует. Еще подумает, что я боюсь его...
Мишель много пил, испытывая потребность пить все больше, чтобы не потерять возбуждения, в котором находился. Еще на границе, у Фюрна, он выпил две рюмки можжевеловой водки.
Ему было дано важное поручение. Перед отъездом Фершо вручил ему две тысячи франков, а затем, словно сожалея, добавил еще тысячу.
- На всякий случай...
Даже в дюнкеркском пристанище жадность не покидала его, и он лишь вздохнул, видя, как Мишель запихивает деньги в бумажник.
- Можете ехать вторым классом, но в дорогих отелях лучше не останавливайтесь - такие отели находятся под особым наблюдением...
И все равно Мишель снял номер в "Паласе", напротив Северного вокзала. Он знал, что это уже само по себе определит все дальнейшее, все грядущие осложнения. В баре, настоящем американском баре со стойкой из красного дерева и кожаными креслами, сидя в которых международные финансисты покуривали роскошные сигары, он выпил виски с рассеянным видом человека, не пьющего ничего другого.
Позвонить он решил в конце концов из Брюсселя - сначала мэтру Морелю, затем мэтру Обену в Париж и в заключение - Эмилю Фершо.
Ему посоветовали воспользоваться разными общественными телефонными кабинами, но, увидев, как лысый толстяк потребовал из своего кресла, чтобы его соединили с Римом, передумал.
- Послушайте, бармен, соедините меня с Каном, номер 18-14.
- Слушаюсь, месье.
На столе лежала брошенная кем-то бельгийская газета. И пока ему несли вторую порцию виски, он, сам не зная отчего, стал пробегать объявления. Неожиданно глаза его остановились на следующем:
"Важное сообщение. Эмиль для Дьедонне - просьба срочно связаться с адвокатом Блестейном площадь Брукера в Брюсселе".
- Бармен! Отмените заказанный разговор... Сколько с меня?
- Сорок франков, месье.
Значит, Эмиль Фершо сразу догадался, что его брат в Бельгии, раз поместил объявление в вечерней брюссельской "Суар". У Мишеля не было возможности обратиться за новыми указаниями, приходилось действовать по собственному вдохновению. Он был и так достаточно оживлен, а толкучка на площади Брукера еще более возвысила его в собственных глазах. Там была огромная витрина с дорожными вещами из свиной мягкой кожи, при виде которой возникало безумное желание оказаться в скором ночном поезде или на трансатлантическом теплоходе. Рядом на манекенах была надета готовая одежда, и он застыл при виде серого костюма из плотной узорчатой ткани, так гармонировавшей с его мечтами о путешествии.
Двумя домами дальше находился обозначенный в газете адрес: "Блестейн, агент по обмену валюты". Это был небольшой магазин с витриной, защищенной металлической сеткой, на которой лежали иностранные денежные купюры и золотые монеты. Он вошел.
- Мне надо увидеть господина Блестейна.
- Господина Макса или Алекса?
- Не знаю. Того, который указан в этом объявлении.
Служащий не скрыл удивления. Его взгляд как бы говорил:
- Уже!
Он бросился в небольшую клетку с матовыми стеклами, а затем ввел и его туда.
- Господин Блестейн?
- Господин Макс Блестейн. Вы от господина Дьедонне?
Он был еще молод, худощав и, как показалось Мишелю, очень элегантен, с бриллиантом в галстуке, черными напомаженными волосами. Особенно привлекали внимание его ухоженные руки, которые тот явно демонстрировал, небрежно играя с сигаретой.
- Полагаю, у вас есть письмо от господина Дьедонне?
- Письма нет, но я его личный секретарь.
Это был прелюбопытный разговор, прерываемый телефонными звонками Блестейну без конца звонили, он небрежно отвечал:
- Конечно, мой дорогой... Нет, не с Одеттой... Именно... В девять... В вечернем костюме?..
Выказывая преувеличенную вежливость, делая вид, что придает Мишелю большое значение, он одновременно старался вытянуть у него как можно больше, ибо явно сомневался, тот ли он, за кого себя выдает.
- Вы понимаете, насколько это деликатное дело. В нем мы только посредники. Наш клиент, господин Эмиль, всецело положился на нас. Вам достаточно попросить у господина Дьедонне хоть какой-нибудь документ. Надеюсь, он в Брюсселе?
Моде выдержал атаку. Нервы его были напряжены, но он устоял, и спустя четверть часа его повели куда-то. Миновав группы людей возле Биржи, они пришли на улицу Руайаль, в дом. набитый конторами. Макс Блестейн вызвал лифт, толкнул дверь, и они оказались у Алекса Блестейна, старшего из них двоих, но ничуть не менее элегантного, чем его младший брат.