- Смотри...
На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.
- На что смотреть?
- Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.
Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривавшего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.
- Ну и что?
- Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.
Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в "Воробьиной стае"?
Было слышно всякий раз, как он встает и одевается. Мишелю хотелось тоже подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своей утренней прогулке.
- Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И, когда почувствует, что запахло жареным, как-нибудь ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.
- Я уверена, что он так не поступит.
- Ты думаешь, его волнует наша судьба?
- Не знаю.
- Тогда что ты хотела сказать?
Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности, как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:
- Ровным счетом ничего, Мишель.
- Ты убеждена, что он не уедет без нас?
- Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.
- Тогда отчего он прячется?
- Он не прячется, раз мы можем его видеть из окна.
- Ты, может быть, думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы не будем ему полезны...
Она слила грязную воду мужа в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки сорочки, придерживая их под грудями. Закурив первую сигарету и ища и не находя подходящего повода для ссоры, он стал расхаживать. Шум его шагов раздавался во всем старом доме. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова расхаживал по комнате.
- Тебе опять сделает замечание госпожа Снек. Она ненавидит шум.
- Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?
- Спустись подышать воздухом.
Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако тот цеплялся за него.
- Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот. И ты, как на грех, научилась игре! Десятки раз я предлагал тебе научиться...
- Мишель!
- Что еще?
- Может быть, ты ревнуешь? Он злобно усмехнулся.
- Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную Только...
Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе иную ревность. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто в день. Вот и теперь с утра он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы бесцельно бродить, как делала обычно, по комнате?
Разумеется, она не была влюблена в старика. Она хотела быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась карточной игре.
Накануне, в ту редкую минуту, когда они оказались одни - кроме ночи, им теперь редко удавалось остаться одним, - Мишель сказал:
- Я уверен, что он испытывает страх! Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:
- Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его с помощью газет, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек...
Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика. Именно там - он это хорошо запомнил Лина заявила ему с неожиданной твердостью:
- И тем не менее он - замечательный человек.
- Ты находишь?
- Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там... Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых?.. Где так мало подходящих мест для привала, более того - мест, не наводненных крокодилами и мухами цеце?..
- Он тебе все это рассказал?
- Обожди. Я только куплю ленту и вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.
Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она думала, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошибалась.
- О чем он тебе еще рассказывал?
- О своей жизни в Конго... О неграх, которые сотни раз пытались его отравить... О белых, которые...
- Когда же он все это успел тебе рассказать?
- Много раз.
- Странно! Похоже, он стремится тебя поразить. Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?
- Это не так.
- Что же тогда его, по-твоему, удерживает?
- Ты сам.
- Не понимаю.
- А я, кажется, поняла. Ты его немного смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, что он хочет набить себе цену.
- В самом деле?
- Уверяю тебя, Мишель.
- Он тебе в этом признался?
- Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.
- Чтобы принизить!
Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Он сам заговорил об этом.
- Насчет денег, которые вы мне дали...
И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лбу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.
- Я много истратил на телефонные разговоры... Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти...
Почему Фершо не шевельнулся при этом, почему недоверчиво не улыбнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?
- Я одолжил ему две тысячи франков... Он вернет... В любом случае я вам верну. Можете удерживать их из моей зарплаты.
Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Моде выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.