Мне было тревожно, как, может быть, было всем тогда вокруг той романтической семьи Раевских, семьи порою титанической, порою подвижнической. Тревожно мне было в ту ночь. Как, быть может, всем тревожно в России веками, кто думает о ней, кто ею живёт и страдает. Здесь, в этой тихой житнице, мне было тревожно за Олега. Первоначально я не очень придавал значение тому, что через четверть века встретились два человека, пути которых столкнулись ещё в юности. Но теперь я видел: как тогда они столкнулись не случайно, так и теперь. Я понимал, что столкновения людей, через которых проходят столь принципиально судьбы общества, завязанные ещё во глубине веков, просто так не заканчиваются. Некие могущественные силы стоят над ними, они предопределяют, как, когда и что с кем случится. От самих обладателей судеб своих зависит только, как всё произойдёт.
ДЕВОЧКА И ВОЛНЫ
1
Утро проснулось ясное, почти весеннее. И на душе было радостно. Но там же, в душе, что-то и туманилось настороженностью. И мне хотелось не упустить это утро, я попросил Олега кое-что почитать из его рукописи. Как знать, когда мы теперь встретимся: на днях мне могла предстоять довольно длительная командировка.
Мы устроились в житнице.
«Пушкина, повсюду теперь звучавшего стихами, Николай Николаевич повстречал вскоре сам на деревянной койке в Екатеринославле, где поэта свалила хищная простуда после неосторожного купания в Днепре, — начал Олег своё чтение. — Сам Пушкин писал об этом своему брату Льву в сентябре 1820 года так: «Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашёл меня... в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные), сын его предложил мне путешествие к Кавказским Водам, лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь — я лёг в коляску больной; через неделю вылечился». От личности Николая Николаевича Раевского, надо заметить, все, кто имел с ним дело в быту или на войне, ощущали исхождение очень сильной и благотворной энергии, которую среди прочих так явственно воспринял, находясь в недуге, поэт. Поэты вообще острее прочих людей ощущают нахождение и воздействие разного рода энергий от людей и даже от животных. А присутствие целящей, во всяком случае, умиротворяющей личности, Пушкину было тогда как нельзя кстати: он был подвергнут настоятельному присмотру и, по выражению многих, гонению. На поэта был разгневан царь и даже грозился сослать его в Сибирь за то, что тот «наводнил Россию возмутительными стихами». За Пушкина вступились, к неожиданности царя, многие почтенные люди столицы: Карамзин, Жуковский и даже генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович, боевой товарищ Раевского.
Два Николая Раевских, отец и сын, в провинциальном городке на берегу Днепра и нашли теперь поэта, мечущегося здесь в двойной горячке, горячке изгнания из милого ему общества и в горячке простуды. Об этом гораздо позднее вспоминает доктор Рудыковский, сопровождавший героя великой войны в той поездке: «Едва по приезде в Екатеринославль расположился после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала.
— Доктор! Я нашёл здесь моего друга; он болен, ему нужна скорая помощь; поспешите со мною».
Нечего делать — пошли. Приходим в гадкую избёнку, и там на дощатом диване сидит молодой человек, небритый, бледный и худой.
— Вы нездоровы? — спросил я незнакомца.
— Да, доктор, немножко пошалил, купался; кажется, простудился.
Осмотрев тщательно больного, я нашёл, что у него была лихорадка. На столе перед ним лежала бумага.
— Чем вы тут занимаетесь?
— Пишу стихи.
Нашёл, думал я, и время и место. Посоветовав ему на ночь напиться чего-нибудь тёплого, я оставил его до другого дня.
Мы остановились в доме губернатора К. Поутру гляжу — больной уже у нас; говорят, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом гость весел и без умолку говорит с младшим Раевским по-французски. После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма. Пишу рецепт.
— Доктор, дайте что-нибудь получше; дряни в рот не возьму.
Что будешь делать! Прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать кому. Спрашиваю. — Пушкин: фамилия незнакомая, по крайней мере, мне. Лечу как самого простого смертного и на другой день закатил ему хины. Пушкин морщится. Мы поехали далее. На Дону мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался, покушал бламанже и снова заболел.
— Доктор, помогите!
— Пушкин, слушайтесь!
— Буду, буду!
Опять микстурка, опять пароксизмы и гримасы.
— Не ходите, не ездите без шинели.
— Жарко, мочи нет.
— Лучше жарко, чем лихорадка.
— Нет, лучше уж лихорадка.
Опять сильные пароксизмы.
— Доктор, я болен.
— Потому что упрямы, слушайтесь!
— Буду, буду!
И Пушкин выздоровел. В Горячеводск мы приехали все здоровы и веселы». Надо сказать, что вся поездка была весёлой, необычайно простосердечной и произвела на Пушкина глубочайшее впечатление не только добросердечной, целительной энергией Николая Николаевича-старшего, но и удивительной атмосферой всех взаимоотношений, вплоть до той поэтической встречи с морем, близ Таганрога, о котором потом вспоминала Мария Николаевна в своём добровольном сибирском изгнании: «Я помню, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога... увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шёл за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от неё, когда она меня настигала; под конец у меня вымокли ноги; я это, конечно, скрыла и вернулась в карету. Пушкин нашёл эту картину такой красивой, что воспел её в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было тогда 15 лет.
Поездка оказалась восхитительнейшей страницей не только в жизни убелённого сединами генерала, юной героини будущих страниц российской истории, но и могла бы стать переломным моментом в судьбе поэта, предотвратив его гибельную женитьбу на деве внешне прекрасной, но внутренне пустой и равнодушной как к судьбе поэта, так и к поэтической духовности вообще. Во всём путешествии до Горячеводска (так тогда называли Пятигорск) генерал Раевский много и о многом беседовал с поэтом. Размещены были путники в двух дорожных каретах и коляске. В одной карете ехали Мария и Софья, англичанка, няня и компаньонка. Ехали в сопровождении пушки и конвоя казаков. С молодости зная горцев, генерал не доверял им и доверять не советовал другим. Генерал много подшучивал о масонстве Пушкина, близко сошедшегося тогда в Кишинёве с окружением Ивана Никитича Инзова, бывшего членом ложи «Золотой шар» в Гамбурге. Зная многое о том, что тогда назревало в обществе, Раевский строго запретил своим сыновьям вступать в какие бы то ни было тайные общества».
— Кстати, почему ты ни разу не коснулся масонства? — поинтересовался я. — Вот вчера, например. Теперь это модно.
— Масонство слишком серьёзная тема, чтобы к ней подходить с кондачка, использовать в мелких схватках для сиюминутной выгоды. Это — раз. В сущности своей врагом оно является для православия, для Православной Церкви. В России же Церковь уже давным-давно не такая православная, как о ней говорят и пишут. После Петра Первого она всего лишь один из департаментов государственного управления духовно малограмотным или безграмотным населением империи. Это — два. А в-третьих — во времена войны с Наполеоном и вообще с XVIII века оно было модой. Среди дворянства немасонов тогда почти не было. Кутузов? Да. Его масонское имя — Вечнозеленеющий Лавр. Это знали все. Но масоном Кутузов был таким же, каким коммунистом сегодня является, скажем, маршал Гречко — никаким. Кутузов с таким же успехом был бы и буддистом, и шинтоистом, и иезуитом. Кстати, я лично думаю, что католиком, особым католиком — иезуитом, Кутузов был. Он и похоронен, как католик. На них он и работал в войне 1812 года. Для них он и сжёг Москву. Он сделал то, что не смог сделать Лжедмитрий Первый.