Олег прервался и утомлённо откинулся на отшлифованную временем спинку стула ещё петровских времён, прямую и высокую. В его лице обозначилось что-то глубоко печальное, и угловато сомкнулись резкие складки под глазами, в уголках губ...
— Всё утро искали Латку, нигде нет в окрестностях, — сказала Наташа, — убежала от ночного грохота и суеты куда глаза глядят. Что с ней теперь будет!
— Ну да, — горько согласился я, — ведь она такая доверчивая; да и собаки загнать могут куда угодно.
— Да порою люди в таком случае загнать могут, — сказала Наташа.
— И не только загнать, — сказал я.
— Всё может быть, — согласился Олег, — всё возможно.
Наташа сидела тоже усталая, и даже волосы её заметно потемнели.
— Ну ладно, — сказал Олег и решительно поднял веки, — время не ждёт, давайте читать дальше.
7
«Пушкин почти каждый день навещал генерала за этот месяц, — начал Олег чтение новой главы, — поскольку царь не торопился встретиться со старым воином. Поэт и воин о многом успели поговорить и помолчать за эти встречи. Сии беседы, это явно чувствовалось, были такие прощальные. Запомнилась Николаю Николаевичу последняя, буквально за день до визита во дворец...» Я, само собою разумеется, — уточнил Олег, — за время наших чтений — читать мне пока что больше некому — многие куски рукописи опустил. Мне важно, чтобы ты имел общее представление о ней, то есть о всей жизни Николая Николаевича Раевского-старшего. О нём мало кто знает что-либо существенное в то время, как он один из самых замечательных людей России за все времена. Может быть, это высшая точка её нравственной, военной и гражданской доблести. Именно поэтому он представляет для сегодняшнего дня особое значение, ведь степень падения гражданственности, вместе не то что с любовью, но с уважением или состраданием к народу, на стадии катастрофы. Дальше будет ещё страшнее. К этому времени, когда на самом краю пропасти наше общество наконец-то задумается о себе, такая личность, как Николай Николаевич-старший, приобретёт неповторимое значение, ведь военные подвергнуты у нас особой утилизации. Не случайно к нему так остро тянулся Пушкин.
— Я очень внимателен к твоим чтениям, — сказал я.
— Я многого от тебя жду, — сказал Олег, — ведь ты журналист и при желании многое можешь сделать. Сейчас у нас, да и во всём мире, нет порою более подлых и беспринципных людей, чем журналисты. За исключением, разумеется, политиков. Но ты, на счастье, человек, пока что не вызывающий у меня подозрений... Сейчас мне представляется, что не так уж долго я смогу радовать себя и привлекать друзей возможностью чтения моей рукописи. Время в том пространстве, в котором нахожусь я, стремительно убыстряет свой бег. И дело не в Евгении Петровиче, которого настоящее имя Жека, это он возглавлял шайку, которая в приюте для детей расстрелянных командиров РККА отбирала булочки у одноприютцев, как и сейчас он возглавляет другую, более страшную шайку, которая отбирает, по сути дела, такие же булочки у гораздо большего количества людей полуголодного общества. Сейчас он стал гораздо опытней, как и его подручный — «субъект». Сейчас он хорошо видит — в бытовом отношении такие уголовники очень мудры, — что главную и самую страшную опасность для них представляют люди, которые понимают, что происходит в обществе, и не поддаются растлению. Такие люди, по их мнению, не имеют права на энтелехию, а подлежат эвтаназии. Характер эвтаназии они определяют сами в соответствии с их уровнем интеллекта и нравственности. Того и другого уровня нет, есть только точно, порою безошибочно действующий инстинкт самосохранения.
Олег на какое-то время смолк и долго смотрел на высоко посреди стены висящую фотографическую страницу рукописи Пушкина в дубовой раме. Потом он встал и прошёлся по комнате.
— А за пределами того, что ты прочёл мне, многое осталось? — спросил я.
— Достаточно много, — ответил Олег, — например, беседа Николая Николаевича с Волконским незадолго до мятежа, который вообще-то был спровоцирован внутридворцовым переворотом вдовствующей императрицы, вдовы Павла Первого. «О том, что переворот назрел в Петербурге знали многие. Знал и Волконский, почему тайные общества так активизировались. О том, что Александр Первый готовится оставить престол, тоже многие знали. Догадывался и Николай Николаевич. Раевский волновался и за Россию, и за дочь. Когда он потребовал у Марии Николаевны согласие на предложение Волконского, он имел в виду его знатность, богатство, порядочность. Ему хотелось устроить дочери счастье, как и всякому отцу. Потом он горько казнил себя за то, что пошёл на поводу у мирских интересов, не зная, в какую игру втянулся Волконский, так же как он казнил себя за согласие сдать Москву Наполеону, не зная, что она уже приготовлена к сожжению.
С Волконским он долго спорил тогда в усадьбе, когда они уже породнились. Он соглашался, что изменения в России необходимы, но категорически возражал против мятежа. Он считал, что военный человек не имеет морального права изменять присяге. Это — раз. Он считал, что любой военный мятеж должен быть подавлен железной рукой. Это — два. Он считал, как и его жена Софья Алексеевна, что человек чести, коли уж опустился до подпольной политической деятельности, не имеет права заводить семью, поскольку подвергается опасности не только законная супруга. Она, кстати, должна быть обо всём уведомлена. Втягиваются в опасность и дети, которые могут пострадать ни за что. Раевский возмущён был связями российских тайных обществ с подобными польскими тайными обществами, которые ставили своей целью отторжение от России огромных территорий. Это он считал прямым предательством. Единственно приемлемой и необходимой считал он широкую и открытую политическую деятельность за совершенствование общества путём введения конституции, отмены позорного крепостного права, представительства всех слоёв и групп населения в управлении страной и формирования армии из свободных граждан по их свободному соизволению с высоким уровнем их обеспечивания. На случай нашествия со стороны — обязательный призыв способного к боевым действиям мужского населения, но никакой партизанщины. Он необходимым считал поставить под строжайший контроль верховной власти всех видов и классов чиновников во всей империи. Они долго спорили, мало на чём сошлись, поскольку Волконский считал, что страной должен править Верховный совет из дворян, подзаконных конституции. В этом случае, считал Раевский, те дворяне быстро превратятся в Робеспьеров и Пугачёвых, даже просто в Пугачёвых, поскольку Робеспьеров у нас нет. Пестель не в счёт, считал Раевский, слишком самовлюблён и абсолютно бесчеловечен. Как он любит в полку издеваться над офицерами, якобы желает отмены крепостного права, но солдат забивает палками за мелочи. Так он забьёт всю Россию. Совершенно нетерпим к чужому мнению и готов вырезать весь мыслящий слой России. Вот он и может стать, в случае чего, всё удушающим главой петербургских чиновников. Аракчеев рядом с ним ребёнок. Хочет Пестель такой конституции, в которой вся Россия станет бесправной, а сам получит власть страшнее императорской. Девиз предполагаемого общества: «Единообразие и порядок в действии».