— Давайте выпьем, — глухо предложил Кирилл Маремьянович.
Все молча выпили.
— Макс Вебер писал, — продолжал Олег, ни на кого не глядя и не прерываясь, — что никакое социалистическое общество для народа не возможно, всякое общество бюрократия строит для себя, а чтобы отделаться от населения, охмурить его, называют это строительством то монархии, то демократии, то социализма, то фашизма, то коммунизма... Смотря по уровню интеллекта чиновников и самого общества. Он говорил, что бюрократия всесильна и от неё нигде спасенья нет. Себе на службу она ставит всё: и армию, и полицию, и службы безопасности, и поэтов, и художников, и мыслителей... Особенно страшны чиновники от искусства и от литературы, даже науки. Они фактически — паразиты, они фальсифицируют и науку, и литературу, и искусство — всю жизнь вообще. Ведь у них одно требование: учёный и поэт, я уже не говорю о генерале, не должны быть умней чиновника. Без талантливых поэтов можно прожить, а вот бездарный генерал не выиграет войны ни с Наполеоном, ни с Пилсудским, ни с Гитлером... Более того, генерал-дурак гораздо опаснее для своего народа, чем для противника. Москву он обязательно сожжёт. И выдаст это за подвиг.
— Пример? — быстро спросил субъект.
— Кутузов, — улыбнулся Олег снисходительно. — Кутузов. Без опустившегося Кутузова, бездарного Барклая, без дурака Ростопчина Наполеон никогда бы не добрался до Москвы.
— Вот это Вебер! — восхищённо протянул Кирилл Маремьянович. — А его самого не уконтрапупили в какую-нибудь «золотую клетку», Вебера?
— Вы знаете, — вздохнул Олег, — он жил на Западе. А там всегда был некий пиетет перед умным человеком, вообще перед человеком успешно деятельным, умеющим мыслить. Особенно после того, как они вырвались из-под инквизиции. Они умеют делать выводы, понимают, что с их крошечными территориями, миниатюрным народонаселением, если полагаться на дураков, нации конец. Его не тронули, не отправили в «золотую клетку» на зоне, понимая, что в неволе ум хиреет, ни в психушку, ни в мавзолей... И вообще, — Олег засмеялся, глянув на всех по-дружески, — Вебер утверждал, что будущее человечества не диктатура рабочего класса, а диктатура чиновников, по-нашенски — всесилие номенклатуры, за место в котором и будет идти нечто вроде внутривидовой борьбы. В условиях варварского общества побеждать в такой борьбе будут дураки, так называемая воинствующая посредственность. Мусоргским и Пушкиным, Раевским и Ушаковым там нет места, там есть место для Михалковых, Курчатовых, Ворошиловых...
— Кстати, почему мы так все крутимся вокруг Раевского да Раевского? — задумчиво спросил субъект.
— Потому что генерал Раевский являл собою образец российского дворянина, российского государственного военного и, если хотите, культурного деятеля.
— Но ведь он не был государственным деятелем в полном значении этого понятия, — возразил субъект.
— Формально, — сказал Олег, — он был членом Государственного совета...
— Но ведь этот Совет был декоративным, — вставил субъект.
— По тем временам не совсем, — возразил Олег, — это было высшее законосовещательное учреждение Российской империи, созданное Александром Первым, когда он ещё намеревался реформировать империю и спасти её от гниения. Кстати, именно дворянство и было против, дворянство придворное, петербургское высшее чиновничество, которое держало трон за горло. Тогда именно дворянство объявило себя честью и совестью России, как теперь партия.
Я взглянул на сидящих. Никто никак не отреагировал на эти слова Олега.
— Особенно возмущался, как известно, Карамзин. Предполагалось рассмотрение на Совете всех законопроектов перед тем, как их утвердит царь. Это было прямым посягательством на самодержавность петербургской мафии. Первоначально в Совете было тридцать пять человек, и председатель Государственного совета одновременно становился председателем кабинета министров. Кстати, в этот совет Николай Николаевич Раевский был назначен уже Николаем Первым. Гораздо позднее того, как его изгнали из армии.
— Как изгнали? — удивился кандидат исторических наук. — Я это слышу впервые.
— Вам ещё многое придётся услышать впервые, — улыбнулся Олег, — отставка состоялась 25 ноября 1824 года. Он был отставлен Высочайшим указом от командования четвёртым пехотным корпусом, на которое сослан был сразу после возвращения из Европы, с формулировкой: «До излечения болезни». Но, по словесным изъяснениям императора, который, резко переменившись к двадцатым годам, уже явно был враждебен к герою войны, — по словесным объяснениям этим, «не приходится корпусному командиру знакомиться с магнетизмом».
— А это имело место? — удивился кандидат исторических наук.
— Известно, что Раевский многих излечил посредством магнетизма, — заметил Иеремей Викентьевич, — он был вхож в некую среду, увлекавшуюся магнетизмом. Он посещал, в частности, кружок Анны Александровны Турчаниновой.
— Это не совсем так, — уточнил Олег, — как человек известный, всюду желанный, он приглашаем был в разные дома. В том числе бывал и у писательницы Турчаниновой, автора книги стихов, изданной в Петербурге в 1803 году, и другой книги, переведённой с латинского под названием «Натуральная этика, или законы нравственности...». Это что-то вроде теософических сочинений Блаватской, только меньше претенциозности. Но среди посетителей этого кружка был провокатор, как теперь бы его назвали — сексот или стукач.
Я глянул на сидевших за столом, никто никак не отреагировал на эти слова.
Олег же продолжал:
— Это был ничтожный военный чиновник, ещё во времена Персидского похода написавший на Раевского донос. Позднее, когда Раевский вернулся в армию, этот тип оказался в его корпусе. Там, на батарее Курганной, он отважился написать Кутузову, что генерал Раевский бежал от французского гренадера.
— А это было? — поинтересовался субъект.
— В траншею ворвались восемь пехотинцев, — сказал Олег. — Там были Раевский, артиллерист с банником в руках и этот тип. Раевский выхватил шпагу, а тип этот сразу выкарабкался из окопа и убежал. Французы бросились на Раевского, солдата с банником закололи. Но в этот момент подоспели наши, и французы были переколоты.
— А здесь? — ещё поинтересовался субъект.
— А здесь этот тип, к тому времени крупный петербургский чиновник, — продолжал Олег, — стал в кружке Турчаниновой своим человеком. Когда Раевский её навестил по приглашению, тип этот был на своём, ему предназначенном, постыдном месте. Ясно, что мгновенно этот визит Раевского сделался известным при дворе. Он послужил вроде бы причиной отставки Раевского. Надо тут же заметить, что сам Александр был покровителем некоторых мистических кружков Петербурга.
— Например, — попросил молодой человек в толстом свитере, — я знаю, что император посещал монастыри, старцев, в том числе знаменитого Николая на Валааме.
— Да, — подтвердил Олег, — но в том числе он посещал и мистические собрания. Это урождённая Екатерина Филипповна Буксгевден жила в Петербурге и там основала «Духовный союз» из многих дам того времени. Была она лютеранкой, но в 1817 году перешла в православие. Стала якобы ощущать особый дар пророчеств. В её кружок входил знаменитый художник Боровиковский. Бывал у неё известный проповедник Малов, сам министр духовных дел князь Голицын. Процветали здесь и радения, якобы святое плясание, как бы в духовном вальсе кружение. Молельня здесь была украшена живописью Боровиковского. О собраниях знала императрица Елизавета Алексеевна, дал аудиенцию и долго с ней беседовал государь. Позднее выяснилось — правда, уже при Николае Первом, — что кружок этот носил сектантский характер. А вот Раевского по первому доносу нужно было из армии изгнать, хотя он был совершенно правоверный христианин.
— А насчёт магнетизма, с помощью которого он якобы излечивал? — спросил субъект.
— Никакой антиправославной деятельности здесь не было и быть не могло, — сказал Олег. — Просто Николай Николаевич обладал очень сильной личной энергией. Он действительно мог люден утешать, порою убеждать влиятельно, в решительные моменты офицеры и особенно солдаты им очень мощно повелевались. Но такого отступления от православия, как, скажем, Кутузова, который состоял в католическом ордене и похоронен как католик в храме, или у Суворова, у него быть не могло.