Надо назвать поименно его мучителей: сержант госбезопасности Кузьминов, старший лейтенант Райхман, капитан Шварцман. О первом из них нечего сказать, кроме того, что это полуграмотное ничтожество. Достаточно почитать составленные им протоколы. Но об этом немного ниже.
О Шварцмане говорили как о жестоком и изощренном специалисте по пыткам, которому обычно поручали «подготовку» деятелей литературы и культуры.
А вот Райхмана мне довелось пару раз видеть в послевоенные годы в Центральном доме работников искусств, где он бывал вместе со своей женой — очень известной балериной. Запомнился низкорослый генерал (прямо скажем, стремительная карьера, если учесть специфику его «работы»!) в ладно подогнанном мундире с голубыми обшлагами, бледная надменная физиономия с короткой седой шевелюрой, холеные руки и распространенный аромат дорогих папирос и французского парфюма. Потом его самого вместе со Шварцманом дубасили до полусмерти в тех же подвалах Лубянки, выбивая признания в шпионской деятельности. Таковы были нравы той эпохи. Сталин считал, что все без исключения, будь то член политбюро или рядовой стукач, должны жить в постоянном страхе. Вот почему огромная машина под названием ГУЛАГ работала без устали круглые сутки, круглые годы, круглые десятилетия.
Кольцова продержали во Внутренней тюрьме 416 дней с момента ареста до расстрела. Только раз его вывезли в Лефортово, где происходило судилище. Надо ли говорить, какие муки ему пришлось пережить за все эти дни и ночи.
Как ни тяжело, но придется обратиться к его показаниям.
Отец, который хорошо знал характерный острый почерк своего брата, подтвердил, что все написано им собственноручно. Также очевидно, что Кольцов писал под диктовку Кузьминова. Даже в бреду он не мог бы сочинить такую фразу: «…Эренбург И. Г. познакомил меня с французским писателем Андре Мальро, с которым приехал и которого неизменным спутником он состоял (подчеркнуто мною — М.Е.)». Или такой перл: «…Я был восхищен… его благодушным отношением к буржуазной литературе и прессе, даже если они были антисоветского направления и нападали на Советскую власть». Примеры можно продолжить.
Как особую крамолу, в которой следователи не единожды требовали от Кольцова признаться, были надежды на демократические преобразования в связи с принятием в 1936 году «сталинской» конституции. Сама мысль о прекращении религиозных гонений, отказе от монополии внешней торговли, защите свободы прессы и прекращении испанской авантюры считались государственным преступлением.
Но Кольцов не просто пишет под диктовку малограмотного палача. Он старается побольше оговорить знакомых ему людей и прежде всего самого себя. Видимо, он надеялся таким образом «переиграть» следствие, давая совершенно абсурдные и легко опровергаемые, на его взгляд, сведения. Он до конца надеялся, что на предстоящем процессе сможет убедительно доказать свою невиновность. В этом состояло его трагическое заблуждение.
Что же сообщил следствию Кольцов?
Оказывается, во французскую разведку его завербовал Андре Мальро. Вот что сообщает об этом человеке Советский энциклопедический словарь: «А. Мальро (1901–1976), французский писатель, госдеятель; последователь Де Голля. В 1959–69 мин. культуры. Романы навеяны рев. подъемом на Востоке и размышлениями о кризисе зап. цивилизации».
Рассказывая о «порочащих» связях А. Толстого, Кольцов сообщает, что писатель в Париже встречался с Ф. Шаляпиным и невесткой М. Горького. Вся эта полная чушь (казалось бы!) неоднократно повторяется в протоколах допросов.
А чего стоит утверждение, что в Испании он «по трусости оставался всегда в тылу»! Достаточно прочитать «По ком звонит колокол» Хэмингуэя, который вывел Кольцова под именем русского журналиста Каркова.
Но, наверное, даже в самом страшном сне Кольцов не мог представить себе чудовищную картину сталинского правосудия.
В специальном помещении Лефортовской тюрьмы заседала печально известная «тройка» во главе с армвоенюристом В. Ульрихом (личность, прославившаяся участием во многих процессах тридцатых годов). Как гласит протокол, суд проходил «без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей». В тот день, 1 февраля 1940 года, председательствующий очень торопился: ему предстояло провести несколько дел, а за дверьми уже едва стоял на перебитых ногах и ждал своей очереди великий реформатор театра В. Мейерхольд.