Потом, уже к ночи, они перебрались в Володин закуток, и здесь, среди разбросанных книг, журналов, конспектов, под Рембрандтовым «Уроком анатомии», сын стал рассказывать отцу, что такое естественные науки. Афанасий Петрович сидел на Володиной койке, зорко и жестко всматривался в Володино осунувшееся и румяное лицо и слушал его горячечные рассуждения о том, как шагает медицина, что такое подлинный новатор, какими путями идут поиски искусственного белка, как станут оперировать человеческое сердце...
— Ну, это ты, дружок, поднаврал, — сказал Афанасий Петрович. — Операции на сердце — это перебор.
— Перебор? — завизжал Володя. — Перебор? Ты извини, отец, но твои слова напоминают мне тех людей, которые смеялись над русским доктором Филипповым, который еще в восьмидесятых годах прошлого века накладывал швы на сердце животных. А немец Рен в девяносто шестом году наложил шов на рану сердца, и больной остался жив. Консерваторы в науке...
— Ну-ну, — примирительно заворчал отец, — ну-ну, новатор, давай круши дальше. И головы пришивать станете обратно?
— Не смешно! — обиделся Володя. — Кстати, ты летчик, а мечты о летающем человеке...
— Ладно, ладно, — перебил Афанасий Петрович, — все понятно, только вот войны...
— Что войны? — не понял Володя.
— Ты газеты-то читаешь?
— Читаю. Не совсем, правда, регулярно.
— Надо совсем регулярно. И понимать надо, кто такие Гитлер, Геббельс, Гиммлер и эта свинья, которая себя летчиком называет, — Геринг. А также Крупп фон Болен. К нам комиссар один наведывался, большого ума человек. Глубокий дал анализ — конечно, не для болтовни — специально для нашего брата, для военных. Так вот, сынуха, заварится каша, подзадержит, боюсь, все эти искусственные белки.
— Подзадержит? — грустно спросил Володя.
— Обязательно. Кабы не империалисты всех стран, оно конечно, сильно наука рванулась бы вперед.
Он расстегнул ворот гимнастерки, задумался на мгновение, потом с усмешкой — грустной и чуть чуть сконфуженной — произнес:
— На подъем наш род поднимается. Дед твой ломовым извозчиком на Харьковщине был, я, вишь, вояка, летчик, полком командую, а сын мой искусственный белок станет варить, ученый. Не живая твоя мама — порадовалась бы. Ну, давай валяй, еще рассказывай...
После полуночи Володя совсем заврался. Мечты он выдавал за будни науки; далекое будущее, очень далекое, казалось ему реальностью. Отец вздыхал, но глаза его смотрели весело.
— Есть у нас один такой, военинженер Пронин, — вдруг перебил Афанасий Петрович. — Хороший мужик, знающий, но только его слишком долго слушать опасно.
— Почему? — спросил Володя.
— А потому, что под ноги не глядит. Только вперед. А на тропочке и кочка случиться может, и еще что-либо... вступишь — обтирать сапоги надо. Ложись, сын, спать.
И, заметив, что Володя огорчился, добавил:
— Все ж вдаль лучше смотреть, чем только под ноги, Но и под ноги надо.
Утром Володя обнаружил деньги, оставленные отцом, и записку насчет того, чтобы он покупал себе книги не стесняясь и все, что понадобится для «скорейшего, сын, изготовления искусственного белка». Подпись была официальная: «А. Устименко», потом приписка: «Все ж, покуда суд да дело, учись, как положено трудовому гражданину. Крепко надеюсь».
Скелеты не продаются
Денег было порядочно — пачка тридцаток и еще две пачки мелкими купюрами, — ну, в общем, целое богатство, и Володя решил немедленно купить себе предмет, о котором он давно и восторженно мечтал...
Магазин учебных пособий, недавно открытый, был невдалеке от городского рынка, возле катка. Здесь у лотка с пирожками Устименко встретил Варю. Она ела два пирожка вместе, крепко сдавив их пальцами, — один с мясом, другой с капустой. На руке у нее висели коньки. Было слышно, как за высоким забором катка играет духовой оркестр.
— Хочешь пирожка? — спросила Варя таким голосом, как будто они виделись вчера. — Вкусные! Я жареные люблю больше, чем печеные, особенно если есть пару вместе...
Крупные, тяжелые хлопья снега падали на Варину шапочку, на пирожки, на рукав пальто.
— Опять потечет каток, верно, Владимир? Что за зима такая ужасная!
И удивилась:
— Худущий какой!
«Дум-дум-дум, — хлопали за забором литавры, — дум-дум-дум».
— Ты уже откаталась? — спросил Володя.
— Откаталась! — на всякий случай соврала Варя. «Ох, как я все-таки в него влюблена!» — с бьющимся сердцем думала она. — Даже некрасиво».
— Пойдем скелет покупать.
— Чего-чего?
— Человеческий скелет! — произнес Володя. — В магазин учебных пособий. Там в витрине есть. Я видел.
— Для школы?
— Для какой для школы! — рассердился Володя, — Для себя лично.
— Для тебя? — показала на него пальцем Варя.
И они пошли. Но в магазине учебных пособий все оказалось совсем иначе, чем Володя предполагал. Лысый, очень неприятный человек с полным ртом золотых зубов сказал Володе, что скелеты человеческие и животные продаются лишь учебным заведениям и только по предварительным заявкам, по безналичному расчету. Частным же лицам никакие скелеты проданы быть не могут.
— А если он ученый? — сказала Варя, кивнув на Володю. Она никогда не лезла за словом в карман.
— Ученые приобретают через научные учреждения.
— А если он не состоит в научном учреждении?
— Тогда он приравнивается к частному лицу! — сверкнув золотыми зубами, сказал продавец.
— Что ж, мы спекулировать вашим скелетом будем? — рассердилась Варя. — Человеку нужно, человек посвятил себя науке...
Володя вышел: ему было стыдно. Вечно она устраивает скандалы — эта Варвара. Но ее все не было и не было. Минут через двадцать он вернулся в магазин: Варя писала в жалобную книгу своим крупным, еще детским почерком. Володя заглянул через ее плечо и прочитал: «Отказ продажи скелетов не по безналичному расчету можно назвать головотяпством...»
— Варя! — прошептал он.
— Перестань разводить интеллигенщину! — огрызнулась она.
— Но это же смешно!
«Головотяпством или чем-либо худчим...» — писала Варвара.
— Худшим, — шепотом поправил Володя.
— Догадаются! — сказала Варвара. — И уйди, Устименко, дай мне довести это дело до логического конца!
Щеки ее горели. И милый косенький локон висел возле уха, возле маленького уха с голубой сережкой в мочке.
Так со скелетом ничего и не вышло. Зато в магазине старой книги, что на площади имени Десятого октября, возле собора, Володя купил анатомический атлас издания девятисотого года, недорогой и довольно чистенький. Варвара шла рядом, позванивая коньками, в шапочке набекрень, красная, и говорила о том, как много еще бюрократизма и как беспощадно следует бороться с этими проклятыми пережитками прошлого.
— Родион Мефодиевич пишет? — спросил Володя.
— В воскресенье письмо было, — ответила Варвара и с бюрократизма перескочила на сообщение о том, что, возможно, у нее будут два билета на спектакль Художественного театра «Дядя Ваня». — Они уже приехали, — говорила Варвара, — остановились все в Московской гостинице. Зинка Крюкова двоих видела. Кого точно — не поняла, но, может быть, товарища Качалова и товарища Ливанова. Оба в шубах. Ты опять о чем-то думаешь?
— Все-таки в вашем увлечении театром есть нечто психопатическое, — сказал Володя. — Да и если говорить серьезно, Варвара, кому нужно это искусство? Бестолочь, трата времени, бессмысленное расходование нервных клеток, чистейший идиотизм.
Они опять немножко поссорились, но все-таки не совсем. В это воскресенье Варвара увидела в Володе то, чего еще не понимали в нем взрослые, умные, образованные люди: она поняла Володину незаурядность. И с радостным изумлением вошла в его закуток, в котором не была столько времени, села на колченогий стул и, слегка раскрыв рот, стала слушать Володины мысли о Пастере и Кохе, о Павлове и Мечникове, о Пирогове и Захарьине, о возможности борьбы со злокачественными опухолями и, конечно же, об искусственном белке. Обедать она осталась тоже у Володи и за супом сказала: