— И у нас не царская гимназия, не духовная семинария, у нас именно советская школа.
— Ах, да знаю я это! — воскликнула тетка Аглая. — И давайте не будем терять время на общие слова. Вы срочно, безотлагательно даже, вызвали меня, насколько я понимаю...
— Я вызвала вас, — уже совсем закипела Татьяна Ефимовна, — для того, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: если ваш племянник не возьмется за себя и, простите, вы за него, если Устименко Владимира не начнет всерьез волновать честь школы, если он не поймет, что мы воспитываем не индивидуальных гениев...
— Татьяна Ефимовна, — перебила завуча тетка Аглая, — вы ведь вызвали меня не для этого. Володя мне сам сказал: дело в ином. Если я не ошибаюсь, мальчишки прыгали в окно, после физики и...
Завуч потупилась: она не знала, что Устименко сам обо всем расскажет своей тетке. А тут еще Федя...
— Прыжки в окно — это шалость, — заговорила она, стараясь не нервничать. — Скверная, гадкая, но шалость. А вот что касается до беседы по поводу зачинщика этой шалости... Видите ли, Аглая Петровна, ваш племянник в весьма категорической и даже грубой форме отказался назвать зачинщика.
— Что в грубой — плохо, а что он не доносчик — хорошо, — глядя прямо в глаза завучу, сказала Аглая Петровна. — На человека, который в школе ябедничает, по-моему, в бою положиться немыслимо.
— Вот как?
— Да, вот как! — жестко произнесла тетка Аглая. — Впрочем, на этот счет существуют разные мнения. И это чрезвычайно жалко.
Она поднялась, плотная, розовощекая, с насмешливым взглядом черных узких глаз.
— Значит, откровенная беседа с учителем... — начала было Татьяна Ефимовна, но тетка Аглая прервала ее.
— Откровенная — это одно, а донос — другое. Донос, ябеда, наушничество всегда отвратительны. Вам следует добиваться того, чтобы ваши школьники резали в глаза друг другу правду, а не сообщали бы вот тут, в вашем кабинете, некие сведения только вам... До свидания!
Татьяна Ефимовна не ответила, а тетка Аглая подумала: «Ох, и умею же я наживать врагов!»
И на улице вспылила: «Тоже, заведует учебной частью! Крыса!»
Володя сидел дома, пил молоко и читал о щитовидной железе. Он даже забыл о том, что тетку вызвали в школу. В глазах у него было выражение восторга.
— Понимаешь, тетя Аглая, — сказал он, — щитовидная железа — это потрясающая штука. Вот ты послушай! Нет, это удивительно...
Возле румяных губ у него были молочные усы, глаза мягко и радостно светились, весь он был какой-то еще лопоухий, длиннорукий, незавершенный. Аглая подошла к нему, наклонила его к себе и поцеловала в нестриженую шею. Раза два в год она позволяла себе такие нежности.
— Чтобы в следующем году этого не было! — сказала Аглая как можно строже. — Слышишь, Володька?
— Чего этого? — рассеянно спросил он.
— Ну вот с прыжками в окно, с отвратительными отметками. Не будет?
— Не будет, — так же рассеянно сказал Володя. — Да ты про щитовидную не слушаешь...
— Нет, слушаю. Впрочем, плохо слушаю, мне же на работу нужно идти, меня люди ждут.
— Ну, иди! — разрешил Володя.
Аглая грустно усмехнулась:
— Позволил. А нет того, чтобы спросить, что у тебя нового, тетка Аглая, почему ты нынче невеселая, вчера была веселая, — этого от тебя не дождешься. Вот влюблюсь, выйду замуж и брошу тебя одного.
«Что это с ней?» — на секунду удивился Володя и тотчас же забыл обо всем, оставшись со своими книгами и размышлениями о прочитанном.
Было уже совсем лето, ветер разогнал тучи, за окном о чем-то веселом и тайном перешептывались клены. Опять куда-то провалился кусок времени. Разогревать еду не было желания. Володя поел хлеба и попил какого-то полупрокисшего молока. Потом он заметил, что начало смеркаться, пришлось зажечь лампу. Погодя пришел озабоченный Женька Степанов, повозился с белыми мышами, покачался в сломанной качалке и пожаловался:
— Старик, я горю.
— В каком смысле?
— В том, что папахен изволил прислать письмо: рекомендует мне идти в военно-морское училище.
— Родион Мефодиевич?
— Он.
— Ну и иди.
— Так это же трудно.
Володя пожал плечами.
— В письме даже стихи есть, — сказал Женька и вытащил из кармана измятый конверт. — Гроза морей если разойдется — все!
И, пошуршав листочком, Евгений прочитал!
Врагам не прощали вы кровь и обиды
И знамя борьбы поднимали не раз,
Балтийские воды и берег Тавриды
Готовят потомкам пленительный сказ...
— Ну? — спросил Устименко.
— А я не хочу никакого «пленительного сказа», — с ясной улыбкой ответил Евгений. — Раскумекал?
Он спрятал конверт, вздохнул и добавил:
— Какое «знамя борьбы»? Слава богу, революция свершилась, чего еще ему нужно!
Ох, ушел бы Женька! И что это за манера таскаться по гостям! Неужели так скучно самому с собой? Но он не уходил. Он качался и жаловался:
— Понимаешь, у меня нет интересов. Я еще не нашел сам себя...
— Найдешь!
— Что я найду?
— Ты же чего-то не нашел. Вот я и говорю — найдешь.
Женька ненадолго обиделся.
— Я пришел как к другу, — сказал он, — а ты даже не слушаешь: я сам себя не нашел.
— А-а! — протянул Володя и стал словно бы молиться про себя: «Уйди, уйди, ну, Женечка, уйди».
Но Евгений не уходил: ему и некуда было идти. Он уже развлекал себя нынче чем мог: дважды был в кино, посмотрел на привезенную в зоосад жирафу, поел мороженого, пострелял в тире.
— А Варька говорила, что ты собрался стать великим человеком, — сказал Евгений. — Это верно?
— То есть как это? — удивился Володя.
— В ученые лезешь?
— Да ты в уме? Лезешь! Мне же интересно!
— Интересно! — протянул Женька. — Чего же тут интересного? Этому потом учат, наверное, в мединституте, учат и выучивают...
Но вдруг глаза его блеснули, и он спросил:
— А что, если на медицинский податься? Как ты думаешь? Там ведь тоже специализация, ну, хирургия, терапия, но есть же и врачи-администраторы?
— То есть как? — не понял Володя.
— Ведь не обязательно же все делать самому — крошить трупы, копаться во внутренностях, смотреть в микроскоп. Ведь должен же кто-то руководить...
— Наверное, и руководят опытные доктора, профессора! — сказал Володя. — Кому же еще руководить, как не тем, кто больше знает?
— Ты думаешь? — недоверчиво спросил Женя.
Почесал за ухом, помолчал, потом согласился:
— Пожалуй, верно. Мамаше аппендицит вырезал профессор Жовтяк, самый у нас знаменитый. Он и сейчас, бывает, заходит. Так вот рассказывал: врач — это еще пустяки. Главное дальше — степени защищать или диссертации, не помню точно. Будто кандидатскую защитить — это значит железнодорожный билет повсюду в жестком вагоне, а докторскую — повсюду в мягком курьерском. Вообще трудновато. Но почему, с другой стороны, не прорваться? Товарищ Жовтяк ничего собой особенного не представляет, а выскочил в большие люди. И начальник к тому же. Или он хороший профессор?
Евгений встал на свои короткие ноги, обдернул пиджак, сшитый у того же портного, который шил Додику, сделал строгое лицо и сказал громко:
— Доктор Степанов Евгений Родионович.
Помолчал и добавил:
— Или профессор Степанов, Потому что если идти во врачи, то не в простые, а в золотые. В профессорa! Как советуешь?
В прозрачных Женькиных глазах светились насмешливые огоньки, и Володя, как часто с ним бывало в присутствии Евгения, почувствовал себя дураком. Не то чтобы совсем дураком, но каким-то глуповатым.
Приехала с работы тетка Аглая и сразу же рассердилась:
— Какого, в самом деле, черта! Даже котлеты подогреть не умеет. И почему ты дома торчишь, несчастье мое?
Он виновато улыбнулся ей в ответ. Как она любила эту его улыбку, как он был дорог ей, этот мальчик, с того самого дня, когда трехмесячным он остался на ее руках! И вот уже человек.