Собрий положил ему руку на плечо, желая сообщить Ромулу хоть немного собственного благоразумия:
— Помни, Ромул, что если и стоит за чем-то гнаться сломя голову, то лишь за зверем на охоте. Все остальное, тем более, женщина, придет само. Да заберет меня Плутон, если сегодня же сабинянки не будут в Риме!
«А кому я нужен там у Плутона? Мы столько воюем, что в Тартаре и яблоку негде упасть…»
Никуда не торопящийся Собрий Тестис и поминутно забегающий вперед Ромул вышли на яркое солнце. Блаженно щурясь, Тестис изрек:
— Достойнейшим из дней считаю тот, что начат не на форуме, а в термах.
Ромул в общем согласился, но отстал по дороге. А Собрий, проявивший постоянство, всего через пару часов успел не только искупаться в теплом бассейне, но и съесть почти весь виноград из огромной вазы, поднесенной банщиком к его ложу. Последние ягоды давались уже с трудом и, когда у Собрия стало перехватывать дыхание, он отвалился от вазы на безопасное расстояние и прислушался к жалкому, худому и носатому поэту, который неподалеку бубнил о горячих ласках, подрагивая от холода. Он стоял на полу босиком, смотрел голодными глазами и, естественно, мечтал о приглашении на ужин в какой-нибудь богатый дом. Собрий посчитал, что такая возможность волнует беднягу куда больше, нежели высокая оценка его стихов, но решил начать с высоких материй. Он подозвал поэта к своему ложу, протянул остатки винограда и милостиво заметил:
— Последняя элегия была недурна. Мне понравилось, как… знойный полдень… и… покрывало — на пол… Я и сам пишу стихи… — распираемый желудок не давал речи никакого простора. — Собираюсь написать поэму об искусстве любви…
Поэт проглотил последнюю виноградину и смотрел не мигая: он ждал продолжения. Собрий вздохнул с разочарованием:
— Приходи сегодня вечером на Авентин, в дом Собрия Тестиса…
Вырвалась отрыжка, Собрий замял ее и сипло продолжил:
— Мы поговорим об искусстве любви… то есть, об искусстве поэзии! Кстати, как твое имя?
— Назон[26], — словно в насмешку над собой, ответил носатый.
К тому времени, когда Собрий вынес из терм свое распаренное, умащенное тело и двинулся на форум, солнце уже катилось вниз в том же направлении. Собрий остановился, нахмурившись, но вспомнил, что с точки зрения вечности даже тысяча лет — всего лишь один миг. Правда, сабинянки еще не похищены, но Собрий продолжал считать, что это не горит. Неприятно вклинилась мысль о Карфагене, но разрешилась еще проще: разрушить — не построить; работа — не волк, в лес не убежит; солдат спит, а служба идет…
На форуме Собрий зашел в базилику, чтобы не печься на солнце, и начал участвовать в разговорах. Он поговорил и там, и здесь, однако, все беседы так или иначе сводились к Карфагену, так же, как и все дороги неминуемо вели в Рим. Карфаген, конечно, должен быть разрушен, но как на это выбить средства у сената?
— Стенобитной машиной! — воскликнул Собрий и сам в общем смехе скромненько похихикал.
Но все-таки, как?
— Пусть жрецы об этом спросят у статуи Юпитера. Если она промолчит, то это — знак согласия!
Вокруг смеялись и пересказывали шутки вновь подошедшим. Собрий поднатужился и дал еще совет:
— Или на каждом заседании Сената нужно вставать и говорить одну и ту же фразу: Карфаген должен быть разрушен!
Из теснящейся толпы выбрался жилистый смуглый угрюмого вида человек и отправился прочь быстрыми шагами.
— Вот Катон Старший уже бежит в Сенат! — поспешил состроумничать кто-то и перетянул народное внимание на себя.
Марк Собрий Тестис шел по улицам вечного города в прекрасные закатные часы. Впрочем, для Истории продолжала гореть рассветная заря. Карфаген еще не был разрушен, оставалось ненаписанным бессмертное «Ars amandi», и сабинянки продолжали резвиться на свободе.
А Собрий приближался к тому месту, где рабы закладывали фундамент большого цирка. На жаре они работали вяло и, возможно, даже мрачно прикидывали, кого же из них впоследствии тут растерзают некормленые львы, но История неумолимо двигалась вперед. Неподалеку от будущего архитектурного шедевра остановила свою колесницу весталка Фульгория; она подъехала поглядеть на продвижение работ.
— Привет тебе, Фульгория! — воскликнул подошедший Собрий и решил сегодня быть остроумным до конца. — Ты, верно, думаешь о том, какой огромный огонь Весты можно было бы развести на этой арене?
— Я думаю о том, — холодно ответила Фульгория, — что великая Веста отвернется от жителей Рима, если они не отведут ее жрицам лучшие места на трибунах.