Чужая душа, конечно, потемки, и, может быть, лондонец Браудер был от убийства Александра Литвиненко в таком шоке, что это временно лишило борца с коррупцией дара речи; в переносном смысле, конечно. Той осенью я читал и слушал все, что говорилось о Литвиненко. У Браудера, известного качеством и количеством своих выступлений в СМИ, ни слова не нашлось для бедного Саши.
Но во время нашей первой встречи в 2010-м я таких сопоставлений не делал и был просто доволен, что Билл Браудер меня узнал.
Мы договорились встретиться вечером для записи интервью. У меня наготове был знакомый финский оператор. Камера была одна. Сейчас для солидных фильмов пишут, как правило, сразу на две камеры, и к тому же работает звуковик. У меня тогда ничего такого не было, не было никакого бюджета. В связи с этим было больше технической суеты, и я чувствовал себя неловко перед моим героем.
Браудер заметил это и сказал:
– Андрей, да не волнуйся. Не вопрос. Расслабься. Я профи. Свою работу я делаю на пятерку. Я знаю, что тебе надо. И могу повторять тезисы бесконечное количество раз. Причем точь-в-точь. У тебя будет все совпадать, нестыковок не будет.
В общем, первое интервью шло как по маслу. Настолько легко, насколько трудно шло самое последнее, пять лет спустя, в 2015-м, – когда Браудер понял, уже в процессе интервью, что я готов задавать неприятные вопросы…
Вообще когда он считает, что есть хоть малейшая вероятность ухода в неудобные детали, да еще под запись, он к себе и близко не подпустит. Это просто исключено. Многие пробовали. Даже такой монстр истеблишмента, как американский телеканал NBC, не сумел к нему подобраться, потому что Браудер что-то заподозрил. В этом смысле у документалиста, как у снайпера, – один шанс. Если, конечно, у тебя есть сомнения в правдивости истории твоего протагониста, а у него есть что скрывать. Но тем летним вечером в 2010-м сомнений у меня не было. И Браудер это прекрасно видел.
Казалось, что он готов просидеть со мной всю ту финскую белую ночь. И отвечать на любые вопросы.
Я был в восторге от того, как проходит интервью, и от него самого. И это запечатлено на камеру – как я его благодарю. И благодарю не просто за интервью, а за то огромное дело, которое он делает. Не только для памяти своего коллеги, а для всех нас, для России и для меня лично. «Спасибо, Билл, – говорил я ему, – за то, что вы делаете то, что не смогли и не смогут десятки оппозиционеров вроде меня: заставить западный мир обратить наконец внимание на вопиющие нарушения прав человека в России».
В его рассказе не было ничего, что меня смутило бы или показалось странным. Точнее, ничего не казалось подозрительным или неправдивым. «Невероятно!» – unbelievable! – часто вставлял я в монолог Браудера. Но означало это, конечно же, лишь то, что действия врагов Магнитского невероятно коварны, а коррупция в Россия невероятно велика. Любые фантастические события, любой абсурд – Браудер употребил это слово несколько раз – в России сейчас возможны. И чем абсурдней действия врагов – тем убедительней рассказ хорошего человека, который подчеркивает их абсурдность. А то, что какое-то развитие событий, обстоятельство или совпадение в его рассказе невероятно в смысле «неправдоподобно», – мне тогда в голову не приходило.
Вообще для меня история этого фильма, история его создания и переосмысления сценария – это помимо политических и прочих подобных аспектов еще и история об истории: сюжет о том, как рассказываются истории, как они влияют на реальность и насколько реальности соответствуют. Хорошо рассказанная история становится фактом. Она даже в каком-то смысле лучше факта.
Как сказал немецкий философ Людвиг Фейербах, изображение действительности мы предпочитаем самой действительности. Прямолинейность логики, четкость образов, сила эмоций, простота для восприятия международной аудиторией делают историю правдивой. Именно такой сделал Браудер запутанную русскую историю. Он обратился к архетипическим схемам. Рассказ об уточненных налоговых декларациях и камеральных проверках стал сагой о героическом борце, растоптанном кровавым режимом.