Мне очень хотелось, чтобы компания ARTE приняла участие в нашем проекте. К этому моменту норвежцы, финны и датчане уже пообещали поддержку, и мы также вели переговоры со шведским телевидением. Я всегда уважал скандинавов за их прямоту и неподдельный демократизм; в Швеции я первый раз увидел, как делается кино, да еще какое - кино Тарковского. Но я понимал, что история героического разоблачителя коррупции Магнитского нуждается в зрителе из больших европейских стран, особенно из Германии, в которой, как я считал, существовала особая традиция умиротворения авторитарной России - как я это называл, синдром Шредера.
Торстейн остался доволен встречей с Сабиной. Чутье ему подсказывало, что она всерьез заинтересовалась проектом. Но мне казалось, что я не смог по-настоящему заразить немецкого редактора уникальностью этой истории, быть может, потому что история - русская.
До того, как канал АРТЕ принял решение о финансировании, мы встречались втроем с Сабиной и Торстейном несколько раз на кинофестивалях, но там, среди шума и гама, поговорить серьезно не удавалось. Я решил найти возможность в одной из своих поездок сделать остановку во Франкфурте и подгадать момент для встречи с Сабиной. Что-то мне говорило, что с глазу на глаз я смогу лучше объяснить ей свое видение фильма, основанного на запутанной русской истории.
Между тем я писал сценарий и размышлял. Однажды в Норвегии, прохладным летним вечером, прогуливаясь по берегу моря в поисках вдохновения, я сказал себе: а не оттого ли ты не можешь сформулировать идею своего фильма, что она непонятна тебе самому? Или даже просто потому, что ее у тебя нет? Есть история, сюжет, есть политика вокруг него, но ведь это все еще не причина делать фильм.
Очевидный вроде бы вопрос, о чем, собственно, фильм, режиссер часто задает себе слишком поздно или вообще не задает. И ответом на этот вопрос не может быть просто короткий пересказ сценария. Провожая взглядом огненный бурый диск на горизонте, я думал, что в теме, указанной во всех моих сценарных заявках - героизм в борьбе с коррупцией, - есть какая-то расплывчатость. Как и все советские дети, я много слышал о партизанах, не предавших под страшными пытками своих товарищей. В истории был застенок, но у Магнитского никто не требовал имен, паролей, явок и адресов. Требовали забрать обвинения. Я написал сцену, как Магнитский отказывается это сделать, срывается на крик и гневно клеймит коррумпированных мучителей: «Вы обокрали самых уязвимых людей, стариков, больных. Деньги на их скромную, но достойную жизнь, на их лечение пошли на ваши развлечения, ваши виллы и яхты, ваших девок!»
Все так. Но я себе признавался, что это, по сути, клише. Разница между политикой и творчеством в том, что в этом последнем недостаточно использовать правильные слова, взятые из общих соображений; нужны оригинальные живые наблюдения, характеры, ситуации, реакции - часто парадоксальные. Я понял, что высасываю все из пальца.
Более того, я не получал достаточно материала для воссоздания характера и образа мысли Сергея ни от Браудера и его сторонников, ни от друзей и родственников самого Магнитского. Было много тривиальных деталей, создавалось впечатление о хорошем и интересном человеке. Но у того, кто был готов так страдать и даже умереть за идею, должен быть какой-то исключительный посыл. А Браудер и компания не дали мне ничего хотя бы на уровне придуманного мною для Магнитского монолога о пенсионерах.
Несмотря на все трудности, даже минуты отчаяния, которыми полна история создания этого фильма и того, что за этим последовало, скажу, что она меня морально, по-человечески обогатила. В какой-то момент, «в августе 14-го» (запомнил по названию романа Солженицына), я сказал себе: нельзя ничего принимать на веру. Я еще не имел в виду факты из рассказов Браудера. Я имел в виду психологию героев и мораль истории, которые я воссоздавал.
Вот мы говорим: борьба с коррупцией. В ней погиб Магнитский. С ней борется Навальный. Но ведь и Путин с ней по-своему борется. Если бы мне надо было выстроить линию поведения жертвы НКВД или гестапо, несмотря на совершенную избитость таких образов, я бы знал, что делать. Почему? Потому что я считаю, что понимаю, что такое сталинский социализм и что такое нацизм. При отсутствии прямого опыта я так или иначе размышляю о них, по-своему их постоянно изучаю. У меня, как сценариста и режиссера, есть материал. А коррупция в сегодняшней России? Она, конечно же, терроризирует и убивает. Но понял ли я ее, несмотря на то, что являюсь ее современником? А может быть, именно поэтому еще не понял? По крайней мере к тому моменту, когда нужно было снимать фильм о Магнитском.