Кроме того, сработал мой киношный инстинкт. Мне казался чрезвычайно интересным сам сюжет. Даже не как тема для расследования – в отличие от истории Литвиненко, где было много вопросов, была загадка, тайна человека, работавшего на КГБ-ФСБ, а потом, возможно, на английские спецслужбы. Здесь же я сразу сказал себе, что хочу делать именно документальную драму. История Магнитского и Браудера мне казалась настолько правдоподобной, настолько логичной, что даже расследовать тут нечего. Задумывался фильм о герое Магнитском, человеке, который не сдался, который действовал исходя из каких-то моральных принципов, несмотря на то что ничто не предвещало такого героизма.
Человек работает юристом в большом фонде, в Москве. Цены на нефть и биржа идут вверх, люди богатеют. На дворе 2006–2007 годы. Рубль крепок. Кажется, что Россия встала с колен во многих смыслах, в том числе финансовом. Бум! Открываются новые клубы, рестораны. На авто класса люкс выстраиваются очереди, как на «запорожцы» в Советском Союзе. Все сверкает и все сияют. И кажется, что это никогда не кончится.
И вот человек из этого мира, когда наступает время делать выбор – выбор между добром и злом, – выбирает добро. Но не в какой-то теории, в аудитории или даже на митинге. Он выбирает добро, за которое нужно очень дорого заплатить. Свободой, здоровьем и, вероятно, жизнью. Здесь и сейчас. В своей стране и в своем городе. И он сидит в ужасной Бутырке, в центре этого сверкающего города – такие приходили мне в голову контрастные образы, – где, казалось бы, нет места застенкам. Время партизан прошло. ФСБ недолюбливают, но сообщения о пытках по типу НКВД даже в оппозиционную прессу не просачивались. Казалось, кануло время героев, которые не готовы были отрекаться от собственных слов. А тут такая история!
У меня возникла даже ассоциация с инквизицией, когда Браудер в новостях рассказывал эту драму. Ведь пафос и логика его истории заключались в том, что Магнитский отказался взять свои обвинения назад – за это его и убили.
Я писал сценарий. В отличие от романов изложение должно было быть достаточно прямолинейным. Причинно-следственная связь – четкой. Почему он попал в тюрьму? Почему его там мучили? Почему в конце концов убили?
И логика у Браудера была даже не та, что знакома нам по рассказам о тоталитаризме и войнах XX века – когда у тебя выпытывают какую-то информацию, а ты молчишь, не сдаешь своих соратников и героически погибаешь. Нет, здесь была логика инквизиции: возьми назад свои слова! Логика фантастическая на самом деле. Ему говорят: отрекись, забери обратно свои обвинения и уже сегодня вечером ты будешь дома, с женой и детьми.
Я ведь все еще находился под впечатлением истории с Литвиненко, после которой можно было поверить в самые фантастические ситуации. Я ведь всегда говорил, что Литвиненко убили за его слова. Не просто за какие-то сведения, как я считал, а именно за слова. Слова проповедника – Литвиненко же был чем-то вроде проповедника. Именно это казалось уникальным – мне по крайней мере. Кто-то – в наше время! – считает твою проповедь настолько опасной, что достает тебя, что называется, из-под земли и уничтожает. О таком – думал я, глядя на умирающего Сашу, – только в книгах можно прочесть. Художественных или исторических. После такого можно поверить во все.
Гибель Литвиненко, по моему, сильнo повлияла на то, как загадочные смерти в России воспринимаются на Западе.
Доказывать, что Магнитский – новый герой, было не нужно. В обосновании американского закона Магнитского (принятого в 2012-м) упоминался независимый доклад Совета по правам человека при президенте России, но в названных так пяти страницах текста без каких-либо ссылок или приложений нет никаких доказательств того, что Магнитский что-либо раскрыл, кого-либо обвинил, отказался от каких-либо предложений отречься и был убит в тюрьме. Один раз высказано предположение, что смерть Магнитского могла быть «спровоцирована избиением», но никаких доказательств тому в докладе не представлено.
Восприятие общепринятой версии истории Магнитского было вопросом веры. Когда же и почему потерял эту веру я? Не только сам этот процесс занял много времени, но и поиск ответа на вопрос, почему вера была потеряна, был долгим и непростым. И в этом, мне кажется, отражено состояние нашего общества.