– У тебя наследство-то велико, не то что мои три кола, два двора.
– По сравнению с его богатствами ничтожно. И довольно о Манефе, без нее хватает девиц. Кстати, ты у нас графского звания, а я безо всякого.
– Что в наше просвещенное время стоит звание без денег?
Тут Тихон поймал на себе мимолетный взгляд Глафиры, и ему почудилось в нем тайное обожание и даже поклонение, словно он божество с Парнаса. Поэт сморгнул в недоумении, и в следующее мгновение убедился, что девушка глядит на него с обыкновенной улыбкой – доброжелательной и не более.
После скользких разговоров о любви и браке речь вновь зашла о распроклятых марсианцах. Акинфий в очередной раз горячо уверил Тихона, что они в скором времени еще дадут о себе знать. Возможно, даже уволокут к себе на воздухолет важную персону, чтобы обследовать ее и завязать знакомство накоротке.
– Почему «ее»? Ты думаешь, они хотят украсть женщину?
– Я говорю про «персону», а не женщину! А может, мне все мерещится… Но ты все равно предупреди читателей, чтобы остерегались в одиночку по ночам гулять, особенно за городом.
– Хорошо, – пожал плечами Тихон. – Надо же какие-то «научные» предсказания в заметке сделать.
Незаметно подошел вечер, и хлебосольные хозяева предложили молодому поэту остаться на ужин. Отвергнуть жареного бекаса с ломтиками печеного в птичьем соку хлеба Тихон не сумел, также как и отказаться от изюмной наливки домашнего приготовлении. Но переедать не стал, добавок не просил, чтобы сохранить легкость для обратного путешествия домой.
На крыльцо его проводила Глафира.
– Сударь, соблаговолите исполнить крошечную просьбу, – смущаясь, молвила она. – Поскольку братец мой в экспедицию навострился, пособите мне до родительского дома добраться накануне машкерада. Явиться в Собрание одинокой было бы несуразностью.
– Я мог бы стать вашим проводником, – вырвалось у Тихона. Видимо, спиртные пары ударили ему в голову, и вдобавок ее вскружила свежесть юной девицы, что стояла буквально в шаге от него. – Уж во всяком случае, первый полонез нижайше прошу оставить за мною.
– Vous gentil[6], – буркнула Глафира и дотронулась до щеки поэта теплыми губами.
Тотчас, впрочем, зарделась и скользнула в дверь.
Тихон принял повод от конюшего и забрался в дрожки, едва не растянувшись по ходу дела в пыли. Мало что видя вокруг, он направил лошадей прочь от усадьбы, и мечталось ему при этом странное – то Манефа в неглиже, а то вдруг Глафира, вздумавшая затмить собою образ прелестной дочери заводчика Дидимова.
Далеко он не отъехал, буквально саженей двадцать – и уперся в летнюю поварню. Виднелись тут колодец с бассейном для помывки и кирпичный очаг, все под деревянным навесом.
– Тьфу ты, – тихо выругался он и привстал. – Хитрый Бахус, опоил-таки. Как только в ледник не угодил?
Освещенные окна усадьбы подсказали поэту, что он взял влево от дороги, в горячке перетянув повод вместо того, чтобы дать лошадям спокойно трусить в ведомом им направлении. Еще немного левее забрал бы, так и в самом деле выехал прямиком к яме для снега.
Забытые было за картами и ужином сомнения в здравом уме Акинфия, что так легко признал наличие марсианцев, вновь пробудились в Тихоне. «Да не обезумел ли приятель мой со своими науками? – подумалось ему. – Не отравился ли свинцовыми парами? Посмотрю-ка заодно, что он тут за телескоп сооружает».
Он тихо сполз с облучка и наказал лошадям не двигаться, а сам достал из ящика под сиденьем сальную свечу и спички. «Поди не заметят», – решил «следователь» и запалил огонь, и сразу же прикрыл его ладонью от недалекого села.
Тут из дома вышла Фетинья с ведром, и Тихон затаился в тени сарая. По счастью, служанка ничего не заметила и спокойно воротилась от выгребной ямы обратно, с шумом хлопнув дверью. Тихон перевел дух и двинулся вдоль стены сарая. Он искал окно и при этом старался не ступить на что-нибудь опасное вроде крупного сучка, проволоки, грабель и прочих глупостей, шум производящих. Запястья его коснулся толстый крапивный лист, при этом рука Тихона чуть не стиснула огонек свечи – так резко обожгло его растительным ядом.
– Елдак тебе в листья, – прошипел он по адресу крапивы и ужаснулся своим же словам.
Наконец оконце сарая блеснуло в пламени свечи. Поэт почти прижал огонек к стеклу и сам притиснул к нему нос, до рези в глазах таращась во мрак. Под окошком просматривался верстак с наваленным на него столярным инструментом, дальше же ничего видно не было. Если бы можно было забраться внутрь, тогда бы, конечно, картина предстала вполне ясно.