— Как, Жюльен, вы уходите? — воскликнул он.
— Как видите, — сухо ответил Кальпренед.
— Подождите меня, я иду с вами. Я должен вам кое-что отдать…
Но тот уже повернулся и пошел к двери.
— Милый Жюльен, — крикнул ему вслед Дутрлез, — я всегда к вашим услугам. Вы найдете меня дома или в клубе.
Брат Арлетт не удостоил его ответом и убежал, словно за ним гнались кредиторы.
«Какой несносный характер у этого юноши! — с досадой подумал Дутрлез. — Я хотел сделать ему одолжение, но поссорился с ним, и бог знает, как он теперь выпутается из затруднения. Однако мне это на руку. Он не может драться с Бульруа, и, может быть, я сам найду случай наказать этого негодяя, который позволил себе злословить об Арлетт».
Мотапан спокойно наблюдал за этой сценой, и по его улыбке можно было догадаться, что увиденное его насмешило. В свои пятьдесят лет этот состоятельный господин был еще вполне крепким мужчиной. Годы грузом легли на его сильные плечи, но волосы оставались черны, как агат, и только жесткая и грубая борода, наполовину закрывавшая щеки, была чуть тронута сединой. Глаза под густыми бровями сверкали, как угли, а когда он смеялся, то показывал волчьи зубы — длинные, белые и острые. Лицо его походило на маску Полишинеля:[8] выпуклый лоб и громадный загнутый нос, нависающий над острым подбородком.
Если бы Мотапан был низкого роста, то со своей большой головой и немного трагическим выражением лица он казался бы смешным, но у него была фигура кирасира, и насмехаться над ним никому не приходило в голову. С его проницательного лица обычно не сходила полуулыбка.
Дутрлез, хорошо знавший своего домохозяина, недоумевал, зачем тот пришел в полдень в кофейню «Лира», — наверняка не завтракать: он не садился за стол и, по всей видимости, собирался уходить. Тут Альбер заметил опал, который положил на стол и забыл убрать. Первой его мыслью было прикрыть камень салфеткой, но Мотапан смотрел на Дутрлеза в упор, и тот передумал. Он решил, что лучше действовать иначе — попросить счет, в ожидании его отвлечь внимание Мотапана и за разговором незаметно убрать драгоценный камень. Но Мотапан его опередил.
— Я пришел сюда, чтобы найти одного человека, — сказал он. — Пока я его не вижу, но надеюсь, что он придет. Вы не возражаете, если я займу место Кальпренеда?
— Сделайте одолжение, — ответил Дутрлез, прикрывая камень локтем и думая совсем о другом.
— Я недолго буду вам надоедать и могу предложить хорошую сигару, — продолжал Мотапан, сев на стул. — Такие в Париже никто не курит. В прошлом году я специально послал в Гавану одного из своих друзей, чтобы купить десять тысяч таких сигар.
— Благодарю, вы очень любезны, — ответил Дутрлез, протягивая руку, чтобы принять драгоценный подарок.
— Какая муха укусила вашего молодого друга? — спросил Мотапан.
— Просто он очень обидчив.
— Брыкается, как норовистый жеребец. Он на вас рассердился? Мне показалось, что он вел себя не совсем учтиво.
— Да? Я не обратил внимания.
— И вы правы. Младший Кальпренед совсем как ребенок. Кстати, о каких это странных ночных происшествиях он говорил? Мой дом мне дорог, и меня интересует все, что в нем происходит.
Дутрлез замешкался, размышляя над ответом, но тут ему пришло в голову, что, может быть, лучше просто сказать правду. Теперь он был уверен, что встретил не Жюльена, и не боялся скомпрометировать его, рассказав о своем приключении на лестнице.
Барон с улыбкой продолжал:
— Если бы отец этого юноши знал, что его сынок, как кот, бродит по ночам, он стал бы его запирать. Но граф нерешителен. Я сделал ему очень выгодное предложение, однако так и не добился ответа.
— Действительно, — тотчас сказал Альбер, — я ведь столкнулся с вами в ту минуту, когда вы входили к нему.
— О, я был там недолго и, вероятно, не скоро пойду опять. Вполне возможно, что никогда.
Влюбленный наконец перевел дух и решил, что надо рассказать о странной ночной истории этому добряку Мотапану.
— А теперь, милый друг, — продолжал хозяин, — скажите, разве в моем доме есть привидения?
— Нет, любезный барон, это не привидения, а люди из плоти и крови.
— Конечно, это мои жильцы! Они имеют право ходить куда и когда им угодно. Я люблю ложиться рано, но, когда был молод, не лишал себя удовольствия возвращаться ночью и нахожу вполне естественным, что и вы поступаете так же. Уж не вздумал ли консьерж сделать замечание вам или юному Кальпренеду?