И всё равно нервы брали. Весь день, пока мы убирались под праздничную музыку, толкались локтями на крохотной кухоньке, готовя ужин, было так страшно, что ему не понравится, что просто засмеет, или наоборот — сделает вид, что всё круто, а на деле запихнет куда-то в шкаф подальше или же выбросит.
А он не выбросил.
Огладил крупную вязку с нечитаемым выражением лица, и пока я почти что ногти грызла от переживаний, молча на меня смотрел.
— Мне теперь даже неловко как-то, — сказал, заматывая шарф вокруг шеи и улыбаясь по-особенному, так, как только он и умеет, — ты мне своими руками подарок сделала, а я просто купил.
В общем, после этого уже мне пришлось, запинаясь, хвалить подарки и заверять, что это лучшие рождественские подарки в моей жизни.
Он не знал, что они были лучшими только потому, что он старался, выбирал, переживал, а еще это вообще были мои первые в жизни подарки.
Перчатки и шарф, кстати, он до сих пор носит. А под подаренным на второе Рождество вязанным бордовым пледом проводит всю зиму и просто дождливые дни.
На третье Рождество подарок приходилось выбирать вдумчиво, чтобы не показать то тягуче-непонятное чувство, которое начало терзать вроде и недавно, но всё равно показывать его не стоит. И тогда началось: а не будет ли слишком личным дарить рубашку? Или одеколон? А что вообще такое это личное? Он мне покупает дохренища вещей, даже чулки и белье (то есть приходит со мной в магазин и ждет, пока выберу, но всё равно!), так что есть ли для подарков между нами границы? Или они должны быть только с моей стороны?
Закончилось всё тем, что я нашла идеальный вариант — сплести браслет из кожи. Обычный такой, плетенка-косичка, кожу найти не проблема, разве что сначала неудобно, потому что ремешки выскальзывают и расплетаются.
Он этой безделушке радовался, как ребёнок. Конечно, в своем понимании: приподнял уголки губ, одобрительно кивнул, потрепал по макушке и терпеливо подождал, пока я открою все свои подарки, со всё той же мягкой теплотой наблюдая за моей реакцией и упиваясь восторгом.
В общем, так и живем.
Второй курс колледжа радовал меня всё больше и больше: с Намджун-сонсэннимом мы нашли общий язык, обмениваясь рецептами печенек, Чонгук перешел в разряд любимого чудика, с которым и пива выпить, и личное обсудить (хотя я о наличии личного отмалчивалась, он же соловьем разливался обо всех своих пристрастиях), и домой вместе возвращаться — всё равно ж поблизости живем. Щенки выросли и заматерели, встречали меня после работы всегда, и в их понимании лучшее проявление привязанности — это стать на задние лапы, передними навалиться мне на плечи и жарко облизать лицо. В общем, волкодавы волкодавами.
А еще я неожиданно получила главную роль в драмкружке. И хотя радости моей не было границ, но подготовка к ведущей партии забирала гораздо больше времени, чем к второплановой. Кроме того, моим напарником по сцене оказался Намджун-сонсэнним (этот всегда не отставал от студентов, с удовольствием принимания участие в наших заварушках), а он оказался весьма сведущим в театральном искусстве и восполнял мои пробелы в каждую свободную минуту.
И вот тогда у нас с Юнги-шши начались проблемы.
Их причину я понять не могла никак. Свои обязанности я успевала исполнять всегда, в доме было чисто и уютно, холодильник полон еды, одежда чистая и выглаженная. Да, дома я теперь только спала и училась — преимущественно ночью, но свое время тратила не зря.
Поэтому внезапную прохладу по отношению к себе понять не сумела.
Наши отношения постепенно, за каких-то месяц–полтора из неплохих приятельских бесед за ужином превратились в короткие приказы и рубленые фразы. Мне почему-то начало казаться, что Юнги-шши не нравится во мне совершенно всё: и легкий макияж, который научили наводить в кружке, и книги по театральному искусству, и переписка с друзьями, и внешний вид, и… Продолжать можно до бесконечности.
Просто теперь на свое неловкое «Доброе утро» в ответ я получала молчание или захлопнутую перед носом дверь.
Дело было не в оценках — я упрямо старалась, чтобы они ни в коем случае не снизились, и преуспела в этом даже слишком — некоторые предметы даже возрасли; дело было не в обязанностях — дом каждое утро вылизывался дочиста, дело было не в разнице поколений — мы успешно сосуществовали уже некоторое время.
Значит, дело было во мне.
Значит, он узнал или начал догадываться о моих чувствах.
В конце концов всё дошло к тому, что убирать и готовить я начала ночами, только бы не пересекаться с ним и не нарваться на «Вон из дома!».
И даже к тому, что однажды ночью он это увидел, рассердился и начал объяснять мне, что я — студентка, и моя обязанность ночью спать. В довершение грюкнул кулаком по столу…
И я впервые за последние три года забилась в угол, прикрывая голову руками.
Он не говорил ничего. Не успокаивал, как сделал бы раньше, не объяснял своим невозможным сиплым голосом, что насилие — не его метод, просто сел рядом, так, чтобы своим плечом касаться моего.
Просидели мы так до утра. И когда он уже собирался уходить на работу, я неуверенно сумела позвать его к нам на спектакль.
— Я честно старалась ради этого. Пожалуйста, приходите, а?
В ответ же получила только:
— Я подумаю.
Через пару минут хлопнула дверь, а я снова уткнулась носом в колени.
Сколько же времени осталось до того, как он меня выбросит?
***
— Выглядишь, как дерьмо, — Чонгук прижал холодную баночку газировки к моему виску, жестом останавливая уже готового кинуться к нам Намджун-сонсэннима, которого словила режиссерша. — Ничего не хочешь рассказать?
— А что, у меня часто бывает желание поделиться? — цепляю банку за прохладные бока и отталкиваю друга от себя. — Что у нас на сегодня?
— Не уходи от темы, — Чонгук пересаживается, чтобы лицом к лицу, и упрямо ловит мой взгляд. — Что-то с опекуном? Юнджи, ты уже несколько месяцев ходишь, как в воду опущенная, и дергаешься на каждый звук.
— Отвали, Шерлок, — чувствую, что еще пару слов — и распсихуюсь. — Всё в порядке.
А дальше, хвала небесам, меня спасает режиссер. Еще парочка генеральных репетиций, окончательная примерка костюмов — и выступление. И наконец-то всё закончится… Думаю, включая мое проживание в том доме.
Нам выдают каждому по несколько билетов, и парочку я сразу же отдаю заинтересованным подругам, только один оставляю себе — и сразу же на следующее утро оставляю его на кухонном столе.
И сбегаю.
Да, трусливо, но слышать что-то наподобие «Нафиг оно мне сдалось?» не хочу.
Юнги-шши, к большому удивлению, сам ловит меня вечером. Стучит, прежде чем войти в комнату, где я усердно вгрызаюсь зубами в неподдающийся гранит науки, и машет ярким клочком бумаги.
— «Джейн Эйр»? Серьезно?
— Мы это голосованием выбрали, — пытаюсь говорить спокойно, учитывая, что и опекун настроен вроде как благожелательно (в кои-то веки…). — Были еще «Тысяча и одна ночь» и «Чалыкушу — птичка певчая».
— А корейских историй не было? — смотрит из-под стекол очков, и вроде бы расслабленный весь из себя, но что-то всё равно держит в напряжении. Или это я уже напридумывала себе сама?