— Осталось совсем немного, — я скоро закругляюсь. В ту пору в Западном Берлине уже вовсю действовало несколько вооруженных ультралевацких группировок. Они совершали налеты на банки, подбрасывали бомбы в кинотеатры и универмаги, похищали в качестве заложников богатых бизнесменов и влиятельных политиканов, требуя за них выкуп или выполнения “политических”, как они заявляли, условий. Это называлось “партизанской войной”. И всё-таки, пожалуй, самой дерзкой и неуловимой была группа Джиббса. Нам удавалось уходить буквально из-под носа полиции в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Кроме меня и Уолтера в его отряде были ещё трое: анемичный, замкнутый Феликс, бывший печатник из шпрингеровской типографии; желчный, пугливый Ганс, который выдавал себя за преподавателя социологии, хотя в глаза бросалась его дремучая неграмотность, и любовница Джиббса — патологическая нимфоманка-садистка Марлен, она когда-то была натурщицей в дешевом художественном ателье. Кольцо вокруг нас сжималось всё теснее, приходилось по три раза на дню менять явки, прятаться на чердаках и в подвалах. Я жила словно в гипнозе. Мне было всё одно: что свернуть себе шею, убегая по пожарной лестнице от полицейских, что получить пулю в лоб при нападении на бронеавтомобиль с деньгами, который мы отбили во время последней “партизанской” акции. Тут-то я и влипла, Исель. Почему, почему я тогда в перестрелке осталась живой! После операции мы — Уолтер, Ганс и я, погрузив мешок с деньгами в “мерседес”, скрылись, а Марлен и Феликс, раненные, по приказу Джиббса остались прикрывать наше отступление. Позже я узнала, что Феликс умер от потери крови, когда их с Марлен схватили и отвезли под усиленной охраной в городскую тюрьму. Четыре дня мы отсиживались на заброшенной вилле. Уолтер — о, это был жестокий, неумолимый, циничный человек — ни на минуту не сомкнул глаз. Он держал нас на мушке автомата, шагу не давал ступить, следуя неотступной тенью повсюду, и всё время слушал приемник. Радиостанции взахлеб сообщали о “новом преступлении коммунистов”, призывали население к бдительности и предлагали всем, кому хоть что-то известно об участниках ограбления, сообщить об этом полиции (как выяснилось, Марлен отказалась давать показания и добиться от нее ничего не смогли). На пятый день нервы у Ганса не выдержали, он начал паниковать, а потом бросился на Джиббса. Тот хладнокровно прошил ослушника очередью, стащил труп в кладовку и, как ни в чем не бывало, уселся доедать сосиски (вся эта история приключилась во время обеда). Дожевал, выпил вино, вытер губы салфеткой, порылся в мешке с деньгами и, достав оттуда несколько пачек, невозмутимо заговорил: “Отныне, бесценная Клодин, мы связаны одной веревочкой. За соучастие в убийстве тебя ждет хороший срок. Да не горюй! Будешь держать язык за зубами, я тебе, девочка, помогу. Бери деньги! Их хватит, чтобы безбедно прожить несколько месяцев. Дня через три отправим тебя с фальшивым паспортом в Гамбург. Вот адрес — Зеельштрассе, 217. Спросишь Альберта Миттельмана. Это мой дружок — тоже большой революционер. — Уолтер, довольный своей шуткой, расхохотался. — Он возьмет тебе билет на пароход — двигай куда вздумается: в Америку, в Австралию или на твою Мартинику, — обменяет марки на доллары. А то оставайся в Гамбурге, будешь петь в кабаках для матросов. Они обожают таких субтильных кошечек. — Джиббс ткнул дулом в мою сторону и снова залился смехом: — Да не бойся, дурочка. Если бы я надумал тебя пристрелить, мог бы давно уже это сделать. Зачем? Ты ещё нам пригодишься. А за денежки требуется расписаться”. — Он подсунул мне бумагу, и я подмахнула её…
— Ну, и потом?
— А потом всё пошло как по маслу. Уолтеру удалось достать документы на имя какой-то Гертруды Шлипке и без хлопот отправить меня в Гамбург. Там я дождалась рейса на Панаму и, поблагодарив благовоспитанного очкарика Альберта, отплыла от берегов Европы, веруя, что все злоключения позади, что здесь-то меня и днем с огнем не сыщут. Два года жила спокойно, стала петь в “Каса Ломе” и напрочь забыла крикливого Люсьена, жестокого Уолтера. Но мне напомнили. Прошлой осенью в кабаре зашел Майк Петерсон из Зоны. Знаешь ты его — слащавый, с усиками, как у Эролла Флинна. Сейчас он уже в Штатах. По окончании программы пригласил за свой столик, рассыпался в комплиментах, вызвался отвезти домой, а в машине — сухо и внятно — поставил меня в известность: что я, Клодин д'Амбруаз, разыскиваюсь западногерманской полицией по обвинению в убийстве охранника банка и некоего Ганса Дитриха, коего прикончила, чтобы не делиться с ним захваченными во время налета деньгами; что я дала согласие (“вот копия вашего заявления, добровольно подписанного в присутствии нашего агента” — далее следовал номер и неизвестная мне фамилия, принадлежавшая конечно же свинье Джиббсу) “оказывать посильную помощь, где бы ни находилась, сотрудникам Центрального разведывательного управления Соединенных Штатов”, на благо мира, свободы и, естественно, демократии… Так, выражаясь твоим удивительно точным языком, я “попалась на крючок”.
— Часто ты виделась с майором Петерсоном? — спросил Исель. Он был потрясен и подавлен печальной одиссеей своей возлюбленной, тем, как она угодила в ловко расставленные сети шантажа и угроз.
— Нет, всего три раза. Поручали всякую ерунду: присматриваться, кто из офицеров Национальной гвардии часто бывает в кабаре, сколько пьют, как относятся к прекрасному полу Слушать, не проболтаются ли спьяну о важных планах правительства. Когда мы в январе познакомились с тобой и начали встречаться, Майк — он сидел на чемоданах, ждал возвращения в родной Бостон — даже не пытался скрыть свое ликование. Ещё бы! Если бы им удалось заполучить тебя в свои руки — молодого, блистательного офицера контрразведки — или, на худой конец, получить ключ к нужной информации (большинство мужчин разбалтывают своим любовницам гораздо больше, чем те хотят от них знать), это был бы успех, и Майк Петерсон или тот, кто сменил его, получил бы орден “Пурпурное сердце”.
— Его дают только раненным в бою.
— Ну, пусть медаль за храбрость. Не имеет значения. Возможно, так оно и было бы, если бы я не любила тебя. Новый шеф, Гарри Гольдман, пристает с ножом к горлу, обещает бо-о-о-ольшущие неприятности.
— Вот сволочь! — выругался Прьето. — А что ему хочется знать?
— Всё. Куда ты ездишь. С кем встречаешься. О чём думаешь и даже — что хранишь у себя в карманах. Я выворачивалась, ссылаясь на твою скрытность (ты ведь и на самом деле молчишь о своих делах, и слова из тебя, даже если очень захочешь, вытянуть невозможно!), ссылаясь на то, что видимся мы редко (и тоже правда, между прочим), но Гарри недоволен. Им не по душе, что последние недели ты надолго пропадаешь из Сьюдад-де-Панама. Что-то, судя по тому, как взвинчен Гольдман, у них не ладится…
— Ладно, черт с ними. Что-нибудь придумаю, но теперь, Клодин, тебе придется слушаться меня полностью и поступать, как я скажу.
— Да, дорогой.
— Будь очень осторожна и без моего согласия ничего не предпринимай. Любой неверный шаг может быть непоправим.
— Да, дорогой.
— И не махнуть ли нам за город? У нас в запасе целых два дня. Уедем к океану, снимем номер в мотеле. И останемся одни. Совсем одни.
— Ми-и-и-илый! Господи, какое же счастье, что я тебя встретила!
ГЛАВА XIV
Дождь, дождь, дождь… Дождь барабанит по крышам домов, мутными бурунчиками стекает по стеклам, пузырится в лужах на блестящем, отмытом асфальте, хлещет в лица прохожих, которые, прикрывшись зонтиками, спешат по своим делам. Теперь дождь зарядил надолго — сезон кончится лишь в сентябре. А пока никуда не деться от назойливого монотонного шума воды, изливаемой ежечасно, ежеминутно просыревшим небом на землю.
Полковник Монтехо задернул штору, отошел от окна; помешкав, достал из сейфа объемистую папку с документами, тщательно протер очки и принялся просматривать бумаги. В минувший четверг после огорчительного разговора с капитаном Прьето он отвел душу на оперативке, позволив себе в присутствии всех офицеров, допущенных к совещанию, устроить изрядную взбучку спесивому своему заместителю — майору Камарго. Ишь наглец! Понадергал сообщений из гондурасских и коста-риканских газет и попытался выдать их за собственные наблюдения, за результат “конфиденциальных бесед” с авторитетными лицами. Кого вздумал провести! “Кстати, в отчете Камарго фигурировали фамилии каких-то промышленников, дипломатов, политических деятелей и представителей вооруженных сил обеих республик, где он побывал. Надо бы перепроверить у наших посольских в Тегусигальпе и в Сан-Хосе, встречался ли майор хоть с кем-нибудь… — начальник Хе-дос сделал пометку в записной книжке, которую всегда держал под рукой, и вернулся к документам. — Итак, чем мы располагаем на сегодняшний день?”