По возвращении из Пуэрто-Армуэльеса (а вернулся он за полночь) Исель Прьето решил перекусить и лечь спать: назавтра предстоял трудный день. Но, как говорят англичане, благими намерениями вымощена дорога в ад. Его эта дорога привела в кабаре “Каса Лома”.
Вот и уборная мадемуазель Клодин д'Амбруаз — танцовщицы и певицы, звезды “Каса Ломы”. Запах дорогих духов, пудры. Платье, брошенное на атласную козетку. Китайская ширма. На трельяже — металлическая коробка с гримом, кисточки.
Капитан Прьето уселся на кожаный пуф. Расстегнул ворот рубашки. Ослабил узел платка, повязанного на мускулистой загорелой шее. Расческой поправил и без того безукоризненно ровный пробор. В зеркале отражалась афиша нового шоу — с портретом его возлюбленной, снятой во весь рост.
— О-ля-ля! Какой приятный сюрприз! — Она вошла в комнату, шурша страусовыми перьями. — Ох и устала я… Пусти-ка меня к трельяжу.
Примостившись на подоконнике, Прьето смотрел, как Клодин аккуратно отклеила ресницы, легким похлопыванием пальцев покрыла лицо кремом, мягкой бумажной салфеткой стерла грим. На его глазах совершилось маленькое чудо — превращение роковой женщины-вамп в простое, трогательное существо. Такую он её и любил.
— Отвернись, дорогой, я переоденусь…
И через минуту:
— Будь добр, помоги застегнуть “молнию”. Мерси! — Клодин озорно повернулась на каблуках и — очутилась в объятиях Иселя. Он нежно чмокнул её в нос:
— Ну, давай, собирайся! Бежим отсюда.
Когда машина Прьето отъехала от “Каса Ломы”, девушка придвинулась к нему и, обняв за плечи, шепнула:
— Мы едем к тебе или ко мне?
— К тебе. У меня в холодильнике хоть шаром покати. А я ещё не ужинал, да и ты, наверное, проголодалась.
Авенида, на которой жила Клодин, проходила по самой границе с Зоной. Здесь кончался Сьюдад-де-Панама. И начинался Бальбоа-Хайтс — административный центр принадлежащей Соединенным Штатам территории канала. Шумная, оживленная в дневное время, торговая улица была в этот глухой предрассветный час совершенно безлюдна. В отдалении слышались тяжелые шаги патруля.
— Ты думаешь когда-нибудь перебраться в район поприятнее? — досадливо буркнул Исель, помогая девушке выйти из машины. — Неужели не надоело каждый день глядеть на эти звезды и полосы? — он кивнул в сторону подсвеченного прожекторами флага, развевавшегося на флагштоке по другую сторону границы.
— Во-первых, мои окна выходят во двор, — она достала из сумки ключи. — Во-вторых, меня привлекает не близость Бальбоа-Хайтс, а то, что квартиры тут подешевле: я ведь артистка кабаре, а не офицер Национальной гвардии, как некоторые мои приятели…
…Прьето лежал на спине, полуприкрыв глаза. Он был счастлив и зол. Зол на себя за то, что в тысячу первый раз не решился на разрыв с Клодин. Он смотрел, как ровно пульсирует нежная жилка на виске у девушки и думал: “Почему же она, такая честная от природы, такая прямая, щепетильная, согласилась работать в ЦРУ? Что могло заставить её пойти на это?” А вслух произнес:
— Давай позавтракаем, коли поужинать нам так и не довелось.
Прежде чем отправиться в департамент Хе-дос, капитан Прьето сделал крюк и заскочил домой, чтобы переодеться и захватить кое-какие бумаги, необходимые для предстоявшего отчета о поездке в Колон и Пуэрто-Армуэльес. Из-за этого опоздал на оперативное совещание к полковнику Монтехо.
Над длинным Т-образным столом висел синий сигарный дым.
Капитан попытался пристроиться с краю, но Бартоломео Монтехо, не прерывая выступления, поманил Иселя пальцем и указал на пустовавший стул слева от себя, где обычно важно восседал его заместитель — майор Николас Камарго.
— …и учитывая вышеизложенные обстоятельства, — чеканил начальник панамской контрразведки, — обезвреживание заговорщиков должно стать общей и наипервейшей задачей всех подразделений нашего департамента. Для отработки планов по взаимодействию со службами безопасности в Коста-Рике и Гондурасе туда сегодня отбыл майор Камарго… А теперь давайте послушаем нашего пунктуального капитана. — Он повернулся влево, сердито блеснув очками.
Исель невозмутимо встал (страшиться гнева начальства он отучился там, где к этому приучают, — ещё в сержантской школе), спокойно и четко доложил участникам оперативного совещания о результатах проведенного им расследования и мерах, принимаемых отделами Хе-дос на местах. В заключение сказал:
— Позволю себе привлечь внимание к вопросу о необходимости уяснения роли аргентинской ультраправой организации “Три А” в подготовке заговора против правительства нашей республики. Для этого кого-то из опытных сотрудников департамента следует незамедлительно послать в Буэнос-Айрес. — И обращаясь к полковнику: — У меня всё.
Бартоломео Монтехо довольно хмыкнул (ему импонировала подчеркнутая независимость норовистого, но толкового подчиненного), обвел взглядом присутствующих:
— Что думают господа по поводу предложения капитана Прьето?
Один из офицеров с сомнением протянул:
— Не вижу смысла в этой затее. По вашему же приказу, полковник, установлено самое тщательное наблюдение за всеми подозрительными иностранцами, прибывающими к нам в страну. Так что инструктора “Трех А” не прозеваем.
— Одно другому не мешает. Мне лично идея капитана нравится. Других мнений нет? Хорошо… Операцию, которой мы сейчас занимаемся, назовем “Дело о бананах”. Совещание закончено. Спасибо, господа… А вы, Прьето, останьтесь.
Исель приготовился к разносу. А услышал:
— Придется ехать в Буэнос-Айрес, голубчик. Замысел ваш — вам и исполнять его. Кроме того, там у вас, кажется, есть друзья? Значит, будет на кого опереться.
— Так точно.
— К пятнадцати ноль-ноль представьте мне план действий. — И, не удержавшись, сварливо добавил: — А на совещания, капитан, извольте приходить вовремя..
На следующий день Исель Прьето вылетел в Аргентину.
ГЛАВА V
— Ну а если как на исповеди, ты и в самом деле ни о чем не жалеешь, Счастливчик? — Жак Леспер-Медок возлежал, словно римский патриций, на полосатом пушистом пледе и смотрел на Фрэнка остренько, вприщур.
Жак — друг Фрэнсиса О'Тула. Или, во всяком случае, старинный приятель. И всё же в его вопросе сквозило торжество. Торжество человека, который раньше отчаянно комплексовал, завидовал успеху и везучести своего коллеги и соотечественника-канадца, чьё журналистское имя было куда громче, чем у Леспер-Медока. Теперь Жак оказался несколькими ступенями выше на общественной лестнице, чем бедняга Счастливчик.
— Сожалею ли, что всё так получилось? Знаешь, люди ведь никогда не бывают настолько счастливы или несчастны, насколько это представляется им самим… — Фрэнк отозвался на вопрос Жака первым пришедшим на ум афоризмом. Высказывания, заимствованные у мудрецов прошлого, тем и хороши, что позволяют отмахнуться от собеседника, не ответив по существу.
— Паскаля цитируешь? — проявила образованность Люси. — Её безмятежно-глупое, красивое лицо, полускрытое широкими полями сомбреро, не выражало ничего. Ни единой мысли. Даже чужой. Люси и Глория в цветных бикини загорали подле своих мужей.
— Это не Паскаль, а Ларошфуко. Французский философ-острослов XVII века и, насколько мне известно, — усмехнулся Фрэнк, — дальний предок твоего супруга…
— Предок Жака? — изумилась Люси.
— Ну, как же, — заторопился Леспер-Медок, — право, что за память у тебя! Сколько можно рассказывать о тайной и трагической любви Франсуа де Ларошфуко к опальной герцогине де Шеврез!
— Господи! К тебе-то их роман какое имеет отношение? — продолжала неподдельно недоумевать Люси. О'Тул понял, что она впервые слышит фантастическую историю происхождения рода Леспер-Медоков. Генеалогическое древо коротышки Жака конечно же не имело герцогских ветвей и, скорей всего, было гладким, как телеграфный столб.
— Да что это мы, друзья, занялись моей скромной персоной?! Пошли лучше купаться, — засуетился Жак.
— Пошли. — Первой поднялась Глория и, оглянувшись на Фрэнка, посоветовала: — А ты лучше полежи. Пожарься на солнце. Ты же после гриппа, родной.