— А не вредно ему было в таком преклонном возрасте кофе пить? — участливо поинтересовался Ерш.
— Он очень заботился о здоровье, но кофе для него — просто культ, он священнодействовал, да и кофе-то капля, и капля какого-нибудь вонючего ликера или бальзама. Хоть последний раз перед смертью насладился.
— Да, — согласился Ерш, — несамая поганая смерть та, что случилась на празднике, но ты говорила, что в тот день дедушка был невесел.
— Нет, как-то грустно задумчив, а мы веселились, даже мама с Вовкой всего один раз собачилась, а это, знаешь ли… Вот потом, когда все произошло, хотя мы и взрослые, но потерялись, просто катастрофически расклеились, хорошо, бабуля была, она все организовала.
— Какая бабуля?
— Мамина мама. Но мне пора, давай тексты и приезжай к нам в субботу на дачу к обеду.
— А как к вам ехать?
— Я и забыла, что ты неполноценный.
— То есть? — захохотал Ершов.
— Без машины. Галка тоже страдает, у нее муж умер, знаешь?
— Слышал.
— Дурацкий год! Горе, горе, но ей, может, и лучше.
— Что лучше?
— То, что это случилось сейчас. Перевоет, а потом найдет кого-нибудь, влюбится, родит. Остаться одной в тридцать совсем не то, что в пятьдесят. Но. сейчас ей худо, так я ее зазову к нам, а она тебя подхватит.
Галина позвонила в ту же ночь. Голос у нее дрожал:
— Ерш, они… они угрожают мне.
— Кто?
— Не знаю. Я взяла трубку, а мужской голос уточнил мой номер. А потом он спросил, знаю ли я, с кем говорю? Я ответила, что нет. А он говорит, что слава Богу, что не знаю, что мне повезло, потому что если мне доведется его узнать, то это будет последнее, что я в жизни узнаю. Я спрашиваю его, в чем дело, почему, кто он? А он захохотал, говорит, что если я хочу жить, то сама должна обо всем догадаться, и о том, что делать, и о том, чего не делать, пожелал мне с ним не встречаться и повесил трубку.
— Сейчас отключи телефон, выпей снотворного, а утром приезжай ко мне, — вздохнул Ерш.
Но первым, кого увидел утром Ершов, был сияющий розовой лысиной Иерихон.
— Заскочил на пять минут, — бросил он на ходу и промчался в кухню. — Ты что, еще не завтракаешь?
— Нет, но… — хмуро пробурчал еще полусонный Ершов, выставляя на стол шоколад, конфеты, печенье. Вкусы Иерихона он знал.
Закидывая, словно в топку паровоза, в свой маленький ротик одну сладость за другой, Иерихон попеременно жевал и бубнил:
— Отличную ты мне подсунул историю, я вчера весь вечер и полночи копал… (Чмок-чмок-чмок!) Похоже, дело — швах… Тут такая может быть сила… Грозой пахнет… У-у-у!..
— Иерихон, хватит темнить, — улыбнулся Ершов.
Иерихон склевал еще пару конфет, почмокал губами и, воздев короткий толстый палец, глубокомысленно произнес:
— Ключ твоего дела может найтись в Польше.
— Даже?
Видишь ли, мальчик, вы учите всякие там романские языки, а братского польского никто, кроме нас, стариков, не знает. Между тем, в Польше месяц назад прошла серия публикаций о майоре НКВД Цюрихе — кровавом палаче польских офицеров.
Иерихон пристально посмотрел на Ершова. Минуты полторы длилось молчание, наконец, Ершов не выдержал.
— Ну и что дальше?
— Юноша, а то, что двадцать пятого июня тысяча девятьсот сорок первого года майор Цюрих стал майором Гавриловым.
Ершов сжал губы и протяжно выдохнул:
— Тем самым?
— Угу.
— Но мне не верится, что Гаврик замочил папу, хоть от этих бывших партийцев всего можно ожидать, и папа как раз хотел о чем-то поговорить с мэром перед смертью. Но не верю. Все же отец, да и потом, ведь после дела Берии я что-то не слышал, чтобы кого-то за те дела тягали, даже тех, у кого дети в мэры не вышли.
Иерихон зацокал.
— Это да, демократия она демократией, что нам какая-то Польша, когда у того же Гаврика друзей и пол чека, и полцека, и все при деле. Но ведь с другой стороны, мэр — человек прогрессивный, а как ему потом в Англии да в Америке показываться да за права человека бороться, когда окажется, что он сын Цюриха. Есть и второе, боюсь, сидит он не так крепко, как кажется, все же настоящим хозяином жизни он не был, он крышей всегда работал, а вдруг настоящим хозяевам на него компроме потребовался?