— Почему?
— Километрах в четырех расположен обычный поселок, ты же знаешь люмпенизированность нашего населения. Если кому нехорошо, то он считает, что и другому должно быть плохо, все должны быть нищими. И вот шпана, эти несовершеннолетние прыщавые бандиты, несмотря на охрану, пробираются сюда, хулиганят, ломают электронику, вызывают хозяев в три часа ночи и ругают их матом. На участки они не часто заглядывают, там, если попадутся, то их наказать можно, а на улице они просто зверствуют, ведь знаешь, какие законы у нас несовершенные; если кого на улице и схватят, даже арестовать его нельзя. Вроде, и зона здесь запретная, а закона такого нет. Их бы сечь надо.
— Погоди, — переспросил Ершов. — Значит, в доме не знают, что мы приехали?
— Уже знают. Металлофон отключен, а сирена ворот работает. Как только я открыла створку, она загудела… А вон, гляди, уже Инка идет.
— Блестяще, это важно, — сказал, щелкая воротным запором, Ершов. — Это уже кое-что…
Инна встречала их в невообразимо цветастом халатике, лишь чуть-чуть прикрывающем попу, и в шлепающих по пяткам голубых вьетнамках.
— Ребята, пойдемте, сейчас с родственниками моими почеломкаетесь, сжуем легкий ланч, потом мы с Ершом поработаем, а уж затем, как папа подъедет, и пообедаем как следует.
У дверей дома стоял в плавках муж Инны — Владимир. Золотоволосый голубоглазый атлет, он презрительно щурился на солнце, прибывших приветствовал крайне небрежно, высокомерно.
Проходя подлинному коридору, Ершов шепнул Галине:
— А ведь когда-то был одним из лучших моих студентов, интересующийся мальчик. Сейчас-то что с Вовкой стало, давно его так разнесло?
— Уж года полтора он сноба из себя корчит.
В столовой гостей ждала хозяйка дома, мать Инны, жена мэра Фаина Николаевна Гаврилова. Встречала она их подчеркнуто радушно. Ершов был старым ценителем прекрасного пола, двух-трех секунд ему хватило на то, чтобы понять, как вести себя с хозяйкой. Мать и дочь очень походили друг на друга, почти одного роста, одних черт лица, со схожими походками и фигурами. В то же время они резко отличались. Если голубоглазая светловолосая дочь вся была наполнена мягкостью, беззаботностью, ленивой беспечностью, то в кареглазой, жгуче темной матери сквозила мощь, темперамент, неуемная женская сила. Ершов моментально прикинулся не понимающим ситуацию.
— Инна, — обратился он, — пока ваши родители еще не подошли, познакомьте меня с вашей подругой, в жизни не встречал такой красавицы.
Галина пыталась что-то промямлить, но Инна поняла Ершова с листа, она указала рукой на мать:
— Это подруга моего детства — Фаня, а это мой бывший доцент Ершов Сережа.
— А ныне вольный художник.
— И отец русской филологии, — хмыкнул вошедший в комнату Владимир.
— Не всем же быть особами, лично приближенными к императору, — отпарировал Ершов.
А Фаина Николаевна уже благоухала, словно полуторагектарный розарий.
За ланчем больше ели, а не болтали. Жевали сыр, ветчину, глотали запеченные в сметане грибы, набивали утробу столь приятной в нашем северном краю майской клубникой.
Когда Ершов с Инной уединились в ее кабинете, она выложила рукописи на стол и, улыбаясь, сказала:
— Я всегда знала, что ты талант, Ерш, но ты… Зачем тебе соавтор? Осталась лишь чисто редакторская правка, чепуха одна.
— Милая, а ты слыхала, что Бога не следует поминать всуе, — спросил повеселевший Ершов.
— О чем ты?
— О том, что мы все разные, что для одного чепуха, для другого мука. Если ты доведешь тексты, а тем паче их пристроишь, я буду счастлив увидеть их под нашими именами. Ибо то, что я уже сделал, для меня — наслаждение, но все последующее — пытка.
Инна с любопытством посмотрела на Ершова.
— Но ты потом не обидишься?
— Наоборот. Если дело пойдет, полуфабрикатами типа сегодняшних я тебя завалю.
— Ах ты, Ерш, Ерш, — покачала головой Инна. — Ершистый Ерш Ершович, бахвал и задавака, но ладно, прощаю тебя, за талант и за то, — хмыкнула она, — что маму так ублажил. Она сегодня за едой даже на Володьку не орала, а это чудо.
— А почему они ссорятся?
— Наверное, нам не стоило вместе жить, но из-за Васечки родители нас не отпускают, говорят: «Какая ты мать?» А Вовка не настаивает, сам-то больше молчит, за глаза ее ругает, но прилюдно все терпит. Мама его просто ненавидит. Сильно они не часто скандалят, но по мелочам она его постоянно пилит. Мы тут с ним в ресторан ходили, истратили всего тысяч десять, так она три дня фырчала, а по-старому это жалкая пара сотен.
— Да, тяжело жить вместе, — вздохнул Ершов.