Инна, которая до этого сидела молча, вдруг сказала:
— Папа, я его люблю.
Мэр вздохнул, пожал плечами:
— Ну что ж, пошли, дочь?
— Извините, — остановил их Ершов. — А Галина к вам приехала?
— Нет, а почему она?.. А, да! — Инна хлопнула себя по лбу. — Нет, она не приезжала.
Несколько часов Ершов с посеревшим, осунувшимся лицом носился по городу, искал Галину. Дверь ее была заперта, ни соседи, ни родственники ничего не знали, на службу она в понедельник не вышла, ни «скорая», ни милиция, ни морги ничего о ней не сообщали.
Лишь вечером, подняв на ноги всех знакомых, Ершов по большому блату тайно узнал, что в понедельник Галину арестовала автоинспекция. Злой, как черт, ничего не соображая, не замечая окружающего, Ершов примчался к дежурному по городу. Его приняли, но говорить не дали, а уточнили, кто он такой, какое имеет отношение к задержанной, узнав же, что он знакомый, незамысловато послали на…
Ершов чуть не взбеленился, гнев сотрясал его, но вдруг что-то словно остановило его, заставило оглядеться. Вокруг тянулись серые грязные стены, окна в решетках, пол был не мыт, заплеван, на дверях стоял сержант с огромным кадыком и часто, непрерывно глотал. За спиной Ершова прохаживался небритый старшина с испитым лицом, тусклыми палаческими глазами и кистями борца-профессионала. Но главное, что отметил Ершов про себя, это гадливую улыбку сидящего против него майора, гримасу, маскирующую спрятанную в башке подлянку. И Ершов понял, его просто провоцируют на скандал, на драку. Ущипнув себя за внутреннюю часть предплечья, Ершов извинился, соврал, что якобы его друг-адвокат ждет его внизу, в машине, и быстро смылся, внешне не среагировав на выпущенные ему вслед паскудные провокационные реплики. Оказавшись на свежем воздухе, он, непонятно почему, задрожал и бегом кинулся про. чь от тусклого милицейского здания.
В десять по телефону ему удалось связаться с мэром, а в половине двенадцатого Галину выпустили. Но Боже, видели бы вы, что произошло с ней за полтора дня… Ее руки и ноги двигались так, словно вместо гибких суставов ей вставили железные шарниры, голова тряслась, нос вытянулся, веки отекли, а белки глаз побагровели. Она рухнула в объятия Ершова и забилась в рыданиях. Вскоре они сидели у него, Ершов поил Галину вином, утешал и между делом выспрашивал.
— Я все, — твердила она, — мне теперь на все плевать, что угодно, только не туда.
— Но что случилось?
— Я подошла утром к гаражу, машины в нем нет, откуда ни возьмись два милиционера, схватили меня и туда. А там весь вчерашний день меня пытали, говорят, я ночью кого-то задавила. Я говорю: «Нет». А они требуют алиби, но какое у тиеня алиби, если я всю ночь одна в своей постели проспала. Да это все я бы выдержала, они поняли и кинули меня на ночь в камеру с погаными пьяными и проститутками. Что они со мной сделали, что сделали… А сегодня опять на весь день допрос. И когда отпускали, гнусавый мент, знаешь, что сказал?
— Что?
— Что он не извиняется, так как надеется, что я все поняла. — Слезы текли по ее щекам, капали в стакан с вином. — Ия поняла, Ерш, поняла! Мне, Ерш, на все плевать, пусть лучше меня отравят, прибьют, только бы снова не попасть туда, где эта сифилитическая мразь, я ничего больше не хочу.
Утром Ершов отвез Галину в клинику к Иерихону. В служебном кабинете Быченко он сам когда-то скрывался целую неделю. Галина находилась в состоянии полной прострации, и, оставив ее, Ершов с Иерихоном уединились для беседы. Ершов поведал о событиях последних дней, о своих наблюдениях.
— О чем же это все говорит? — поинтересовался Иерихон.
— О том, что понятно кто убивал, понятно зачем, но остается кониум. Абсолютно непонятно, откуда они его достали. Я вчера у Галины между делом выспрашивал — их аптека единственная в городе, где кониум бывает. Сырья у них самый минимум, оно строго учтено, подозреваемые в аптеке не бывали, а в продажу кониум поступает в таких мизерных концентрациях, что хоть ведро его слопай, ничего не случится.
— А не может быть использован другой яд?
— Нет, тогда абсолютно непонятной окажется смерть Галиного мужа, он вслух сказал именно о кониуме и тут же был убит.
— Жаль, — промычал Иерихон. — Жаль, а то был такой прекрасный выход, но не на кониум, а на цикуту.
— На что?! — вскочил на ноги Ершов.
— На цикуту, — выдохнул Иерихон.
— Это же то же самое. Кто?
— Юноша, необходимо изучать историю родного края. Не забывай, что Гаврик женат на внучке знаменитого партийного деятеля Якова Тихвинского, у которого была большевистская кличка — Молотков, а дружеская — Цикутин. До революции Молотков служил в аптеке у известнейшего в нашем городе провизора Аверьяна Рыжикова, а когда заварилась буча, спер у хозяина банку с цикутой и всегда имел се при себе, утверждая, что свободный человек лишь тот, кто носит свою смерть в кармане. Над ним любили подшучивать его соратники, де, он не большевик, а анархист, решил город перетравить, смеялись над ним, да что со смешливыми-то стало. А он, умница, только в одна тысяча тридцать шестом году место под ним зашаталось — лишь ветерком подуло, возьми вдруг и неожиданно помре от паралича сердца. И сам другом народа остался, и жену его, детей никуда не таскали, даже дела на них не заводили.