— Погоди, — перейдя на ты, сказал Ершов. — Но ведь Фаина лишь году в сороковом родилась.
— В сорок втором.
— Значит, есть еще действующее лицо в драме. Иерихон, жди меня здесь и, Богом тебя прошу, не отходи от телефона.
Бабушка Инны словно ждала Ершова.
— Все же пришел, — встретила она его. — Ну, заходи.
Оказавшись в комнате, Ершов принялся рассматривать фотографии.
— А кто из них товарищ Цикутин?
— Вот, видишь какой был красавец. Начал-то мальчишкой в аптеке, образования — церковно-приходская школа, а кончил вторым секретарем обкома, вторым человеком в области, и всего достиг сам. Знал бы ты, мальчик, как мы в тридцатые годы славно жили, как жили… Если бы не злодей Сталин… Ведь наши отцы были революционерами и героями, в борьбе провели всю молодость, победили, скрутили голову буржуазной гидре, землю очистили, только начали по-людски жить, а Сталин… Что за злая судьба. Но подожди, мне надо позвонить.
Она взяла телефон и, прикрыв за собой дверь, ушла в кухню. Вернулась в комнату она минут через десять, неся перед собой в согнутых руках две чашки с дымящимся в них кофе.
— Угощайтесь и спрашивайте, ведь из-за этого вы сюда пришли.
— Простите, — извинился Ершов. — Можно я тоже сделаю один звонок? — Не ожидая разрешения, он вышел на кухню, набрал номер Иерихона и приказал: — Ровно через минуту перезвони по номеру… — четко продиктовал, — и хотя бы тридцать секунд не отпускай старуху от трубки.
Вернувшись в комнату, Ершов подсел к столу, и тут же в кухне заверещал звонок.
Когда бабуля освободилась, Ершов вертел в пальцах чашку, но пить не начинал. Старуха подняла свою посудину, поднесла к глазам.
— Угощайтесь, угощайтесь, настоящий турецкий кофе.
— С кардамоном? — поинтересовался Ершов.
— С кардамоном, — подтвердила хозяйка и пригубила из чашки.
— Вы уж простите, я буду спрашивать без дифирамбов, — отпив глоток, произнес Ершов. — Времени у нас, боюсь, мало, а выяснить хотелось бы многое. Ответьте: он их застал?
— Да. И она позвонила в панике мне. Думать было некогда, Гавриловы в этих вопросах люди не гибкие, страшные, отсталые, а я мать. Надо было спасать мою семью.
— Хорошо, а зачем вы оставили яд ей?
— Я старая, думала, свое дело уже сделала.
— А зачем забрали его назад?
Старуха изумленно посмотрела на Ершова:
— Как вы узнали?
— Узнал, — блефовал Ершов. — Но почему?
— Я еще и бабушка. Узнав, что Инка хочет развестись, я испугалась. Эго всем бы помешало, Гаврик немой сын, но, а если в суматохе ее… Я бабушка. Да и про расследование твое я знала, так лучше, что ты ко мне, а не к ним пришел, я пожила свое.
— Понятно, — промолвил гость. — Но что с вами?
— Боже! — испуганно вскрикнула старуха. — У меня немеют ноги… — И схватив свою чашку, стала пристально ее рассматривать.
Ершов хмыкнул.
— Рисунок тот же, я старый картежник, знаю, что сетчатые рубашки лишь для непосвященного одинаковы, а для любого профессионала каждая индивидуальна. Чашки я не менял. — Он вытащил из кармана мятый комочек целлофана. — Я на всякий случай перелил свой кофе в облатку от сигарет, ваш — себе, а из облатки — вам. Слышали загадку про волка, козу и капусту.
— Как болят ноги, — простонала старуха.
Ершов перенес бабулю на кровать.
— Почтеннейшая, как только вы скажете мне, где яд, я вызову скорую помощь.
Старуха с ненавистью посмотрела на Ершова и одними губами прошептала:
— Серебряная пагода на кухне.
И точно — на столике у плиты, среди кастрюлек, сковородок, чайников стояла замысловатая трехэтажная, из почерневшего серебра, башенка, покрытая четырехугольной крышей и опирающаяся на пять ножек, одну центральную и четыре гнутых угловых. Ершов взял пагодку, повертел в руках, надавил на шпиль крыши, и тут же из средней ножки выплеснулась порция мутной жидкости.
Ершов вызвал скорую помощь, забрал башенку, свою чашку из-под кофе, стер отпечатки своих пальцев с телефона, написал на листе бумаги крупными печатными буквами: «яд-кониум», — положил записку на видное место и, оставив двери незапертыми, ушел.