— Как не общественное? Кааак так не общественное?
— Он будет говориль про часни дел!
— С естественнонаучной точки зрения…
— Да, дело частное, — презрительно повторил Бирючев. — Такого рода дела нельзя рассматривать как общественные. Может, преступление и есть в том, что скрыли, но как же не скрывать, когда не изжита старая буржуазная мораль. А новая мораль учит превратить отношения между обоими полами в чисто частные отношения (Бирючев заглянул в тетрадку), касающиеся только участвующих в них лиц, в которые обществу нечего вмешиваться.
— И это, и это в детском доме! — встопорщила усики кверху Зинаида Егоровна — Я тебя не узнаю — не узнаю, Всеволод! Откуда это, откуууда все это?! Ведь это гадость — гадость!
— Из Фридриха Энгельса, Зинаида Егоровна, — почтительно ответил Бирючев. — Вот, пожалуйста, — «Принципы коммунизма».
Столовая дрогнула сдержанным хихиканьем, лица задвигались, и лампы, внезапно прекратив треск, заулыбались в ответ, подмигивая.
— Я… я не знаю… — начала было Зинаида Егоровна, но Малкин ощутил сзади дерганье за рукав — и обернулся; перед ним, согнувшись, стояла обыкновенная деревенская баба — уже пожилая, в платке.
— Тебе еще чего, тетка? — с досадой спросил Малкин.
— Так что к вашей милости, товаришш… Дозвольте высказать. Ребеночек-то, что нашли в канаве, — он мой. Недоносок, стал быть. Хоронить-то нонче дорого, — одному попу колькя переплатишь, — опять, стало быть недоносок… Ну, мы яво и выбросили… Не думали, што обнаружится… А как обнаружился, да пошел разбор дела, так я совсем испужалась…
— Да кто ты такая, тетка? — удивился Малкин.
— Это техническая наша, Федосья, — ответил Бирючев.
— Ну, и всадила ты, было, нас в историю, тетка, — сказал Малкин.
— А ничего теперь за это не будет? — робко спросила баба.
— Иди уж… ничего не будет. Дети, вопрос ликвидирован.
Горячим, стремительно веселым грохотом рухнули аплодисменты. Молодые веселые лица окружили Малкина. Где-то около сердца возникло у Малкина давно не появлявшееся чувство горячей солидарности и уверенности в этих юных людях. «Вот она, настоящая-то уверенность!» — подумал Малкин мимолетно. Захотелось сказать слова, — много слов, не стертых, как пятаки, а новых, свежих, радостных. Слова выходили старые, знакомые и потому слегка расхолаживали:
— Ну, вот что. Молодцы вы, ей-богу, молодцы… Я сам помолодел с вами… Умеете заступаться… Только… как же это по вашей морали получается? Выходит, что в детском доме, — ну, скажем, — допустимы брачные отношения?!
— Да нет же, нет!! — пронзительно вскрикнула Нюша. — Ведь это он нарочно, дал для близиру, грациям в пику! Ведь правда, Всеволод, мы понимаем?!
— Конечно, понимаем, — глядя правдиво на Малкина, подтвердил Бирючев.
— Ну, вот что, ребята. Я ваших граций представлю к увольнению. А вы… молодцы. Девочки — молодцы: заступились за подругу. А мальчики — прямо как адвокаты. Конечно, думайте, мыслите, — нам, старикам, уже не под силу. Как это ты ловко ее, — внезапно переходя на «ты» Бирючеву, — Энгельсом стукнул… Конечно, мораль-то… того… мне непонятная, а все же… ловко.
— Вы еще на вечерний поезд успеете, — сказал приветливый голос сзади.
— Как же так успею? Да, а велосипед? — спохватился Малкин. — Я ведь велосипед оставил в лесу.
— А мы уже притащили и починили, — радостно сообщил скуластый Зот Мерлушкин. — И вычистили — он у вас весь в грязи был.
— Вот за это — спасибо, — с облегчением сказал Малкин. — Ну, просто, вы — во всех отношениях молодцы… Только как же я поеду? Грязно и темно сейчас, наверно.
— А луна… Луна вовсю, — раздались голоса…
«Как хорошо-то, — думал Малкин, занося в лунном саду ногу на велосипед. — Как хорошо, как молодо… Вот она, настоящая-то уверенность… И паники никакой нет, даже в тяжелых обстоятельствах».