Вот так я оказался на Обводном, и должен признаться, в семинарии мне понравилось. Ребятишки оказались смышленые, голосистые, тряхнуть музыкальной стариной с этой братией было одним удовольствием: мы и по нотам, и по крюкам, и на Бог знает сколько голосов! Одним словом, с занятиями я справлялся, чего не скажешь об агентурной работе.
Спозаранник, руководивший процессом, снабдил меня не только массой шпионских штучек, вроде микро-микро-микрофончиков, цифро-цифро-диктофончиков, но и, разумеется, планом.
— Главное, Михаил Самуилович, ежедневно отслеживать все перемещения в «зоне общежития».
— Что же мне, торчать там весь день, как шишу на поляне?
— Ну, не весь день, а в момент «вероятной активности неизвестных фигурантов».
Говоря по-человечески, чтобы уличить униатского казачка, я непринужденно отирался в жилом крыле во время молитвы, как раз после моих занятий.
В этот момент все семинаристы отправлялись в церковь, а комнаты на целых полчаса оставались открыты для проветривания и уборки. По совместному убеждению Глеба и отца Евгения, только в этот момент кто-то мог незаметно вернуться из церкви и прилепить нового «жучка», другого времени не было.
Опять-таки оба джентльмена считали, что вторая попытка будет, и осуществит ее кто-то из студентов, тайный агент Киева. Несколько посвященных в дело о прослушке — но не о моем внедрении! — студентов вечерами ходили по кельям с тайными проверками, но пока ничего не обнаруживали. Плеер елозил по всем диапазонам эфира, но так же безуспешно. Тайный исповедник, как мы называли этого неведомого гада, затаился.
Да и чего ради он снова будет светиться с этим «жучком»? Конечно, все сделали вид, что никакого устройства не находили, что он сам по себе отвалился и оказался после уборки в мусорной корзине, но Исповедник не такой дурак! Во всяком случае, не настолько, чтобы снова лезть на рожон.
Подобные речи велись на нашей кухне теперь чуть ли не ежевечерне. Если при этом присутствовала Нонка, что, впрочем, случалось все реже и реже, то мои семинарские наблюдения подавались от студенческого лица, называемого почему-то Мусоргским. «Мусоргский сегодня опять заметил хождения Бородина, с поносом, наверное», — подкидывал я Покровскому, увлеченно объяснявшему Нонне особенности водосвятия жилищ и крещения младенцев. Тот рассеянно реагировал — мол, типичная для поста хвороба. А в отсутствие жены я уже напрямик вопрошал Евгения, почему он решил, что вторая попытка будет, и что же такое суперценное из трепа семинаристов можно узнать? За неделю с лишним моего регентства я убедился, что парни эти хоть и особого склада, но, в сущности, не многим отличаются от сверстников. Тоже и про баб поговорить, и пивка при случае опрокинуть, и анекдот завернуть — не заржавеет.
В чем же тогда тайна сия для каких-то там униатов на Украине?
— Думаю, ты уже сам догадался, Миша. Ты лучше своего начальника знаешь, что там происходит, кто там ходит и зачем. Остается лишь признаться себе, что мы ошибались.
— Признаться, что Глеб ошибался?
Охотно, охотно. С униатами он загнул, ему этот Киев везде мерещится. Но если хохляцкий след отбросить, остается лишь «внутреннее употребление», не правда ли, святой отец?
Не он первый произнес такую крамолу, и все же она была произнесена.
И если внешне суровая правда озадачила Покровского, то ненадолго. Через минуту он уже говорил, что не зря считал исповедника своим человеком.
— То есть, святой отец, внутренние резоны для прослушки ты себе вполне представляешь?
— Ну, не так примитивно, как ты говоришь, но кое-какие соображения имеются.
— Скажи пожалуйста, примитивность его оскорбляет! Если хочешь, чтобы тебе помогли, будь прям и, как на духу, расскажи все, что знаешь.
Шантаж подействовал, с этими духовными лицами, как я понял, иначе и нельзя. Они тебя так заговорят, что уже ты сам будешь им исповедываться. Так что Женьке пришлось поделиться соображениями, кто бы «из своих» так страстно желал послушать домашние беседы семинаристов. Оказалось, что желающих немало, а вообще в этой бурсе такие страсти кипят, что впору Шекспира нанимать!
Я, конечно, в Вильямы не набиваюсь, но кое-что и сам к тому времени понимал и постараюсь передать интригу.
В богоугодном заведении, как выяснялось, шла война «алой и белой розы». То есть либералы тягались с государственниками: одни полагали, что современный священник должен быть человеком широких взглядов, другие видели в том смертельную опасность для сильной и единоначальной Церкви, а потому ратовали за «крепкую руку». Тем более что ректор заведения и был той самой рукой.
— А деснице, дорогой мой, нужны уши! Все знать, всех сосчитать, всякое слово слышать! Тебе это ничего не напоминает, Миша?
Может, и напоминало, но никаких доказательств стукаческого происхождения «жучка» на тот момент не было. Но уже на следующий день они появились!
Я закончил свой урок на третьем курсе, как всегда, с легкой задержкой.
Но на свой пост у стенда по истории бурсы успел вовремя — студенты оставили в кельях все лишнее и тянулись в церковь, на молитву. Их, по обыкновению, подгонял помощник инспектора, студент того же третьего курса Евпатий.
А когда в коридоре не осталось никого, он — уже вопреки обыкновению стал заходить в некоторые кельи. Я стоял спиной к коридору, но зеркальце в книге, которую я держал перед собой, позволяло все отлично увидеть. В комнате студента Залипского он провел ровно полторы минуты — гораздо больше, чем требовалось, чтобы просто заглянуть в нее. Что же он там делал?
— Он посадил его! Глеб, этот Евпатий только что посадил его Залипскому, зуб даю!
— Ну, слава Богу!
Так мы перезвонились со Спозаранником, а тем же вечером батюшка сообщил мне, что Плеер засек разговор предупрежденных им студентов на прежней частоте — 98 FM. Парни трепались о всякой ерунде и, как договаривались, поиздевались слегка над Евпатием. Я так и видел этого «слухача», тощего, с нездоровой кожей парня, прилипшего оттопыренным ухом к динамику своего приемника! Почему-то в этих сумбурных видениях семинарист-шпион не пользовался наушниками — наверное, потому, что мне хотелось увидеть это большое петлистое ухо и лисью улыбочку, не сходящую с его тонких губенок. Бездарный стукач и подонок! Он подслушивал своих одаренных умом и великодушием сокурсников, но зачем? Чтобы донести начальству о заразе вольнодумства в духовнейшем из учебных заведений? Так Залипский с Кирьяновым не особенно свой либерализм и скрывали. А может быть, Евпатий хотел надыбать компромата покрепче — непочтительных высказываний в адрес начальства, например?
— В корень глядишь, Миша, в корень. Он ведь выслужиться хочет, чтобы его уже студентом в духовный чин рукоположили. Это, брат мой, карьера!
— Ничего себе нравчики у вас, святой отец!
— Есть отдельные личности, есть.
Раскрыть заговор — это тебе не фунт изюму, тут человек подымается в одночасье.
И у нас в семинарии такие истории, увы, бывали. Лет так пятьдесят назад.
— И чем это для действующих лиц обернулось?
— Заговорщиков поперли, а некоторые бдительные теперь всей Церковью правят. Вот так-то!
Так отдыхали мы в мирных беседах в коридорах агентства, ожидая прибытия Глеба, назначившего срочное совещание в узком кругу. И пока начальник выбирался из очередной пробки на своей «Ниве», беспрестанно сообщая о том на мой пейджер со своего мобильного, батюшка поведал мне и куда более трагические истории борьбы с бурсацкими бунтами. Победитель Наполеона Александр I, например, повелел зачинщиков студенческого возмущения забрить в солдаты, и все тут! А было это накануне войны, и, должно быть, бывшие бурсаки вместо кадила орудовали при Бородине штыком да саблей. И кто знает, остались ли живы эти бунтари?