Зрение у хозяина кабинета было не то, что в молодости. Пришлось щурится и болезненно вглядываться в снежную тьму. Фигура оставалась размытой, и, быть может, все дело в воображении, но…
Стоящий на плацу когда-то был одет в офицерские брюки и белую рубаху. Когда-то он был даже похож на человека. Но сейчас это была ужасная ярко алая масса из мяса и крови. Остатки кожи свисали с него струпьями. Волосы слиплись, покрытые алой коркой. Но самым ужасным были глаза. Хозяин кабинета не мог, не должен был видеть глаз этой жуткой фигуры – слишком велико расстояние, слишком темно на улице, слишком подводит собственное зрение. Но глаза окровавленного человека на плацу смотрели прямо на него, старика в мундире, обрамленного теплым желтым светом единственного горящего окна в здании! Страшный гость видел его! И в глазах его было столько боли и ненависти, что старик с жалобным криком отшатнулся от окна, выпустив из рук бокал. Тот упал и разбился – второй за каких-то пять минут.
А затем произошло самое страшное. Окровавленный гость больше не стоял в центре плаца. Он был уже здесь, прямо за окном! Невозможно! Неправильно! Человек не способен в мгновение ока преодолеть такое расстояние! Да что там, человек не способен стоять за окном на высоте третьего этажа!
Хозяин кабинета вскинул револьвер, но выстрелить не успел. Раздался хлесткий свист – и руку пронзила обжигающая боль. Пальцы разжались, оружие с тяжелым стуком упало на пол. Старик распахнутыми от ужаса глазами взирал, как на тыльной стороне ладони проступает алая полоса. А затем свист раздался вновь! И еще раз… И еще…
II
20 декабря 1880 года, понедельник, утро, кафе «Доминик», Санкт-Петербург
Петербург ночью тоже накрыл снег. Утром город проснулся укрытым девственно-белым одеялом. Снег не делал отличий между богатыми и бедными, одинаково засыпая и Сенатскую площадь, и Вяземскую лавру2, и горный хрусталь заледеневшей Невы и каналов. Все неудобства можно было простить за одно то, что исчезла вечная грязная слякоть под ногами. Даже дощатые павильоны с очагами, собранные для согреву простого люда, не успели еще распространить вокруг себя мерзостное месиво из тающего бурого снега. Над крышами в безветренном морозном воздухе вздымался дым из печных труб. Из постоянно открывающихся и закрывающихся дверей кафе «Доминик» на Невском валил густой пар.
После октябрьских событий в доме баронессы Ридигер Корсаков бывал здесь все реже и реже. Скорее по привычке, чем от большого желания. Особенно он избегал левого зала, с окнами на площадь перед кирхой – там, где они в последний раз виделись с Амалией Штеффель. Владимир оставался лишь в правом, кофейном, зале, да и там не задерживался надолго. К несчастью, он действительно создал негласную традицию – «Корсакова ищи в Доминике». Nobless oblige3. Вот и сейчас, водрузив на нос очки для чтения, он закрылся от окружающих газетой, которую рассеянно изучал, допивая остывающий кофе.
– Здесь свободно, – казалось бы, фраза должна была звучать, как вопрос, однако в устах остановившегося у его столика господина больше походила на констатацию факта. Голос Владимир узнал еще до того, как посмотрел на гостя – хриплый, неприятно скрежещущий, словно металл о металл. Безымянный жандармский полковник – высокий, с могучими плечами, тонкими усиками и неприятно поблескивающими глазами – уселся на стул напротив, не дожидаясь приглашения. У столика тотчас же материализовался бледный нервный официант с шахматной доской4, которую он водрузил между Корсаковым и офицером, торопливо расставляя фигуры. Полковник все это время лениво поглядывал в окно на бесконечно спешащий Невский. Наконец, официант удалился, и жандарм перевел взгляд на Владимира.
– Говорят, вы неплохо играете. Не мог отказать себе в удовольствии предложить вам партию.
– Предложение подразумевает, что от него можно отказаться, – недружелюбно ответил Корсаков.
– И вам никто не мешает сейчас встать и уйти, – ухмыльнулся полковник. – Главное, не забудьте счет.
Владимир посмотрел на жандарма, затем на доску, затем снова на лицо собеседника. Полковник был опасен. Страшен, даже. Немного уступал в этом жуткой твари из зеркала, которая, казалось, обратила внимание на Корсакова в тот памятный вечер на Большой Морской – но однозначно не было среди знакомых Владимира человека более пугающего, чем этот, внешне не выделяющийся, господин. Молодому человеку очень хотелось и вправду встать и уйти, но что-то его удерживало. Возможно, поистине месмерический магнетизм жандарма. Возможно, опасения касательно того, что он может сделать с Корсаковым, если общество Владимира перестанет его забавлять. По крайней мере, так он для себя рационализировал решение остаться. Но если бы Владимир прислушался к себе, то столкнулся бы с неприятным фактом – в глубине души, ему было любопытно, зачем он понадобился полковнику на этот раз.
4
«Доминик» считается «родиной» отечественных шахмат – именно в этом кафе начали встречаться столичные любители данной игры, хотя в самом кофейном зале проводить партии было не принято.