Сергей Васильевич представил меня графине, и она, увидев у меня в руках скрипичный футляр, попросила что-либо сыграть. Несмотря на сильную усталость, и несколько бокалов кьянти, выпитого накануне, я достал скрипку. Мерцающий свет, струящийся из вычурных жирандолей,[3] бросал отблески на прелестное лицо графини Бьянки, а ветхость стен уже не вызывала в душе жалость и сострадание — они словно были покрыты благородной патиной старины. К этой обстановке подходили только чувственные баркаролы, и поэтому мне пришлось исполнить все любовные элегии, прелюдии и канцоны, дабы усладить ее слух и доставить удовольствие. Грудь молодой вдовы, украшенная нежным эмбродери,[4] вздымалась все чаще, на глаза навернулись слезы, а Иловайский подсаживался к ней все ближе и ближе.
Пришло время прощаться, я прекратил играть и откланялся, мне надо было спешить на концерт. Сергей Васильевич проводил меня до дверей и вернулся к своей возлюбленной.
А на утро счастливый Иловайский ворвался ко мне в номер с восклицанием «Бастион пал, Александр!» и стал горячо меня благодарить, мол, без моей музыки у него ничего бы не вышло, и графиня бы не сдалась. Я порадовался за него и начал собираться в дорогу. Мои гастроли в Венеции закончились, пора было уезжать. С сожалением покинув прекрасный город, я уехал во Флоренцию, а оттуда в Неаполь и Милан.
Через три месяца я получил от Сергея Васильевича письмо с просьбой посетить его в особняке, куда мы с вами сейчас и направляемся. Откровенно говоря, это приглашение меня изрядно удивило: мы не были особенно дружны, да и после моего возвращения с гастролей не встречались. Я приехал, и меня ожидал несказанный сюрприз, о котором я не мог помыслить в самых дерзких своих мечтаниях — вот эта скрипка. Сергей Васильевич купил ее для меня на аукционе, в знак благодарности за мое исполнение тем вечером у графини Кваренья-делла-Сальватти. Великолепный инструмент стоит целого состояния и, конечно же, должен будет возвращен Иловайскому после моей смерти. Кто знает, в чьих руках заиграет эта скрипка? Может, тот, будущий скрипач, еще не осознающий своего предназначения, извлечет из нее звуки, которых еще не слышал мир, ибо нет предела совершенству…
Такова моя история, дорогая Аполлинария Лазаревна. Я часто думаю: что было бы со мной, как сложилась бы моя судьба, не повстречай я в восьмилетнем возрасте Йоську-сапожника?
Поезд замедлил ход, раздался резкий свисток, и я обратила внимание, что пейзаж за окном изменился: поля, покрытые снегом, скрылись вдали, а домики под черепичной крышей стали появляться все чаще и чаще.
— Тверь, господа! — заглянул к нам в купе служитель. — Через двадцать минут по расписанию.
— Александр Григорьевич, очень вам признательна за музыку и за рассказ, — улыбнулась я Пурикордову. — Благодаря вам время в пути пролетело совершенно незаметно.
— Ну что вы, Аполлинария Лазаревна, — галантно поклонился он, — в вашем лице я нашел непревзойденного слушателя. Вы вдохновили меня на столь длинное повествование.
Он первым вышел из вагона и помог мне спуститься на платформу.
— Как вы будете добираться до усадьбы? — спросил меня Пурикордов, оглядывая мой багаж, внушительной горой сложенный на тележке носильщика. Я везла с собой все обновки из модных лавок Кузнецкого моста.
— Марина написала, что меня довезет коляска. А вас?
— Опять совпадение, меня тоже, — рассмеялся он, — и насколько мне подсказывает мое сердце, коляска будет одна на двоих. Вы не против?
— Ну, что вы! — возразила я, с сомнением оглядывая свой багаж. — Разве можно?
Даже если предположить, что я против, разве могло бы мое желание или нежелание изменить положение вещей?
Было пасмурно, накрапывал противный холодный дождик, и солнце не выглядывало из-за свинцовых туч. Дул пронизывающий ветер, и погода не располагала к прогулкам. Я обрадовалась, увидев экипаж, стоящий у центрального входа. Огромного роста силач-носильщик катил за нами тележку с багажом. Свою драгоценную скрипку Пурикордов нес сам. Он расплатился с носильщиком, помог мне расположиться, и мы тронулись в путь.
Окна были задернуты, мы сидели в уютной карете Иловайских, мерно покачивающейся на высоких рессорах, и теперь настала моя очередь поведать историю своей жизни. Я рассказала ему о покойном муже, Владимире Гавриловиче Авилове, географе-путешественнике, о его находках и открытиях, о том, какие ужасные события произошли у нас в N-ске прошлой зимой: убийство попечителя женского института, в котором я проучилась несколько лет, пожар в квартире отца, присяжного поверенного, и даже о коллекции париков моей горничной Веры. Александр Григорьевич слушал очень внимательно, иногда задавая вопросы, на которые я охотно отвечала. Я даже вспомнила Николая Сомова, моего несостоявшегося жениха, и привела доводы отца, отговорившего меня от этого неразумного поступка.[5]
Пурикордов приоткрыл занавеску на окне:
— Смотрите, Аполлинария Лазаревна, какая красота! Не первый раз приезжаю сюда, но каждый раз восхищаюсь до глубины души.
Выглянув в окошко, я ахнула: на вершине холма стоял изумительной красоты особняк с треугольным фронтонным портиком посредине. Фронтон поддерживался восемью ионическими колоннами, и казалось, что дом рвется ввысь, легкий и неземной. Каждое крыло здания украшала миниатюрная башенка. Высокие двери-окна, украшенные лепниной с цветовым орнаментом, сияли блеском, несмотря на сумрачную погоду. К дому вела широкая липовая аллея, голые от листьев кроны могучих, в три обхвата, деревьев смыкались наверху, образуя редкую тень. Вход в дом украшали две мраморные статуи — Меркурия в крылатых сандалиях и Талии со смеющейся маской в руках.
Дорога стала забирать вверх, и, спустя несколько минут, мы достигли цели своего путешествия. На пороге нас ожидал дородный дворецкий с седыми бакенбардами в ливрее, украшенной золотым позументом. Он поклонился, взмахом руки подозвал двух мальчиков, тут же принявшихся отвязывать мои саквояжи и шляпные картонки, и провел в дом.
В полукруглой прихожей, открывающей анфиладу комнат, стояла простая дубовая мебель, навощенная усердной рукой. На второй этаж вела широкая лестница, застеленная ковром в бордовых тонах.
Подошедшая горничная в белой наколке на пышных волосах помогла нам снять верхнюю одежду. Я обернулась и увидела, как по лестнице к нам спускается Марина, моя подруга и хозяйка этой роскошной усадьбы.
— Полина! Сколько лет, сколько зим! Похорошела, никак выросла еще более или это я скукожилась? Тебя и не узнать! А коса, коса твоя роскошная где? — она тормошила меня, целовала и обнимала. — Как я рада твоему приезду, думала, что уж совсем к нам не выберешься. Я познакомлю тебя с Сергеем, он обрадуется, вот увидишь!
Марина не давала мне слова вставить. Я чувствовала себя неловко, так как Александр Григорьевич стоял рядом и терпеливо ожидал, когда она закончит свои восклицания. Наконец он, улучив момент, поклонился, и произнес:
— Разрешите представиться: Александр Григорьевич Пурикордов, скрипач.
— Ах, простите меня, Александр Григорьевич, я так обрадовалась при виде подруги, что пренебрегла обязанностями хозяйки, — она протянула гостю руку для поцелуя. — Марина Викторовна Иловайская, прошу любить и жаловать. У нас тут все по-простому, деревенская пасторальная жизнь, располагайтесь, чувствуйте себя как дома! Вы сыграете нам сегодня вечером? Я уже жду с нетерпением, Серж рассказывал, что ваша скрипка издает удивительные звуки! Вы непременно должны сыграть Шопена. Ах, я так обожаю Шопена! Вы божественно играете, муж в восторге от вашего таланта!