— Мишка, привет. — Я оглянулся на знакомый голос. За моей спиной стояла Жанна, знакомая журналистка из городской газеты. — Тебе не кажется, что мы чужие на этом празднике жизни? Может, пошли отсюда?
— Неудобно как-то, пригласили ведь, — ответил я.
— Ладно. Только будь, пожалуйста, рядом, а то мне как-то не по себе.
Однако стать телохранителем Жанны мне не удалось. Рядом с моей знакомой возник какой-то статный красавец. Жанна, девушка с исключительной тягой к эстетике, мгновенно забыла о только что испытанном чувстве дискомфорта и с готовностью согласилась на предложение молодого человека познакомить его с азами журналистской профессии.
Я остался в одиночестве, но ненадолго. Ко мне подошел сам хозяин дома.
— Михаил, расслабьтесь, вас, ей-богу, никто не укусит. — Легкое прикосновение сухаревской руки к моему плечу и последующее успокаивающее поглаживание по спине, наверное, должны были убедить меня в том.
— А когда же, Андрей Викторович, начнется пресс-конференция? — спросил я.
Бизнесмен улыбнулся:
— Что ж, если вам не терпится — пойдемте.
С этими словами Сухарев, немного покачиваясь, направился вон из гостиной. Мне показалось, что он пьян. А может, немного под кайфом. Но делать было нечего — я двинулся за ним. Зал, в который мы вошли, был больше похож на будуар. Дело принимало необычный оборот. По периметру комнаты были расставлены камеры. Причем — явно не коллег-телевизионщиков. Дверь, через которую я вошел, захлопнулась. Свет погас. Гореть остались только ароматизированные свечи, расставленные на мраморных столиках, подоконниках и просто на полу. Откуда-то появились малоодетые девицы и полуголые парни. Пустая поначалу, комната оказалась заполненной людьми.
Чья-то рука легла мне на место пониже спины. Из разных углов комнаты доносилось прерывистое дыхание и казавшийся мне сладострастным шепот. Все это мешало мне сосредоточиться и как-то отреагировать на то, что пытались сделать со мной.
Из состояния ступора меня вывели горящие красные огоньки — камеры, расставленные в зале, работали. В мерцающем пламени свечи мелькнуло лицо Жанны, плечи ее напарника…
Все та же рука легла мне на ремень и потянула куда-то. В панике я оттолкнул невидимого мне соблазнителя, послышался грохот. Прорываясь к выходу, я отшвыривал от себя все, что попадалось на пути. Очевидно, одна из свечей опрокинулась, потому что шелковые занавеси, закрывавшие окна, занялись огнем. Раздался звон бьющегося стекла и фарфора, шум падающей аппаратуры. Кто-то, спасаясь от пожара, распахнул дверь.
Я выскочил в коридор и, добежав до первой попавшейся двери, юркнул за нее. Судя по размерам и наличию в ней пылесоса, тряпок и освежителей воздуха, это была бытовка, Вряд ли кто-нибудь будет искать меня здесь. Я присел на пылесос и затаился. Шум и топот еще долго не затихали
Пережитые волнения настолько утомили меня, что я не заметил, как отключился. Очнувшись от дремы, я услышал мужские голоса.
— Андрей Викторович, у нас неприятности. Только что звонили из главного офиса, там были гости из УЭПа. Изъяли несколько сотен кассет с «Особенностями национальной закалки» и штук двадцать «Любить по-питерски».
— По поводу «Особенностей» объяснишь, что ГАВ выдал тебе лицензию, — я узнал голос Сухарева, — а потом ты в Москве купил мастер-кассету с фильмом. Если надо, скажешь, что целый месяц тиражировал фильм у себя дома на пяти видеомагнитофонах. Потребуй, чтобы допросили жену — пусть она покажет, что собственноручно заклеивала целлофановые упаковки горячим утюгом. А с «Любовью» — скажи, что купили кассеты у неизвестного продавца для изучения рынка эротического видео…
То, что я слышал, не имело никакого значения в суде. Однако было интересно.
Я так внимательно слушал этот разговор, что забыл об осторожности. Пылесос, на котором я сидел, вдруг покатился по гладкому полу к двери и широко распахнул дверь. Собеседники умолкли и пристально посмотрели в мою сторону.
Узнав меня, Сухарев широко улыбнулся:
— Михаил, куда же вы пропали! Вы же чуть не пропустили самое интересное.
Сухарев кивком подозвал пару крепких на вид парней. Они мягко взяли меня за руки и повели куда-то по коридору. Почему-то у меня в этот момент не оказалось сил ни кричать, ни сопротивляться. Меня погрузили в тонированный «чероки» и повезли, как мне показалось, в сторону Выборга…
Меня высадили у какого-то большого дома из красного кирпича. Других строений видно не было — кругом лес.
— Пойдемте, — вежливо сказали мне сопровождающие. — Шеф велел накормить вас обедом.
Я подумал, не стоит ли объявить голодовку. Но потом решил: не стоит. На голодный желудок и думается плохо, и далеко не убежишь, если что.
Обед оказался совсем не плох. Но после него меня страшно потянуло в сон. И я провалился в небытие.
Сколько длился мой сон, я не знаю. Иногда я почти просыпался, но голова оставалась тяжелой, а сознание мутным. В один из таких коротких моментов почти ясного восприятия действительности я вдруг обнаружил полное отсутствие на себе брюк. В связи с этим в моей голове стала зарождаться какая-то неприятная мысль, но родиться так и не успела. Я заснул снова. Во сне ко мне приходили коллеги. В основном женщины нашего агентства. Валя Горностаева смотрела на меня немигающим взглядом — такой взгляд бывает у нее в минуты тяжелых душевных переживаний или решения серьезных нравственных проблем. Я видел, как ее длинные пальцы с дрожью вытаскивали сигарету из пачки, как Валя кому-то сказала: «Вот дерьмо-то…» В тот момент я почувствовал такую признательность к коллеге, что решил, как только представится возможность, выпить с Валентиной на брудершафт, не меньше.
Потом Горностаеву заслонила наш главный архивариус Агеева. Марина Борисовна с громким всхлипом уткнулась в нелюбимый ею клетчатый пиджак шефа, сломав при этом оправу своих супермодных очков.
Следующей появилась сотрудница репортерского отдела Светочка Завгородняя. Вела она себя по меньшей мере возмутительно. Склонясь надо мной так, что ее глубокое декольте отрыло моему взору совершенно захватывающее зрелище, она принялась яростно хлестать меня изящной ручкой по щекам, приговаривая:
— Модестов, Паганель хренов, вставай! Очнись, я тебе говорю.
Пощечины были настолько болезненны, что я поморщился и открыл глаза.
Надо мной возвышался Ковальчук, который своей тяжелой и малоизящной рукой приводил меня в чувство.
Контраст между красавицей Завгородней и небритым оперативником был настолько разителен, что я, застонав, снова закрыл глаза. Но очередная пощечина дала понять, что парад звезд нашего агентства закончился.
Ковальчук и еще два человека, лица которых мне были слабо знакомы, подхватили меня и потащили куда-то. Их грубая брань чем-то напоминала мне «Турецкий марш»…
Позже выяснилось, что своим освобождением я был обязан педантичности Спозаранника, суровости Обнорского и оперативности Ковальчука.
На следующий день после той тусовки для избранных, на которую я ушел, никого в агентстве об этом не предупредив (а чего предупреждать — обычная пресс-конференция), Спозаранник рвал и метал. Московские коллеги из «Старой газеты» ждали мой материал о Сухареве и звонили с периодичностью в пятнадцать минут, заявляя, что расходы на оплату междугородних разговоров отнесут на счет агентства. А от автора, то есть меня, не было ни слуху ни духу. Тогда мой непосредственный, начальник настрочил докладную Обнорскому, заявив, что снимает с себя всякую ответственность за такого безответственного подчиненного.
Выяснение должностных обязанностей между начальниками разного ранга переросло в громкую перепалку, на шум которой сбежались почти все сотрудники агентства.
Будь я на месте, я бы тоже прибежал. Поскольку происходившее — уникальная возможность собственными ушами услышать, как интеллигентный Спозаранник с логикой математика и лексикой завязавшего бандита доказывает Обнорскому, что он, Спозаранник, — чист аки дитя перед первым причастием. Это при том, что девиз Обнорского — «Шеф всегда прав, а когда он не прав — см. пункт первый».