— Николай Иванович, спросите ее, почему она подослала дочь убить меня? — сказала я по-французски, чтобы и юноша меня понял.
При этих словах Малькамо задрожал и вперил гневный взгляд в губернаторшу. Будь его воля, он бы придушил ее собственными руками.
Оливия сама решила меня заколоть, Цагамалак тут ни причем. Она влюбилась в Малькамо с первого взгляда и тут же почувствовала во мне соперницу. А так как она была единственной избалованной дочкой, привыкшей получать все, что захочет, то решила избавиться от меня так, как подсказало ей ее душа. Ведь она видела сотни умирающих от голода людей в то время, как она не испытывала ни в чем нужды. Что ей чужая жизнь, да еще белой «фаранжи» — чужеземки? Как же интересно играют ангелы-хранители нашими судьбами: меня спас ночной горшок! О таком спасении даже стыдно кому-либо рассказать. Интересно, как она там, пришла ли в себя, или лежит в моей постели, держась за живот? Хорошо бы привести ее, от греха подальше сюда, к нам, иначе она поднимет тревогу.
Сходить за ней вызвался Георгий. За то время пока он отсутствовал, Цагамалак выдвинула требование: мы оставляем во дворце Малькамо, с нами отправляются ее слуги. После очищения короны перед ковчегом на празднике мы все возвращаемся обратно, устраиваем пышную свадьбу с коронацией Малькамо, а потом мы можем отправляться на все четыре стороны, хоть к Менелику, хоть к черту на рога!
Даже Автоном хмыкнул, когда она это все произнесла. Губернаторша так надеялась на помощь слуг, что не отдавала себе отчета в собственном бесславном положении.
Не успел Аршинов все перевести, как явился Георгий, неся на руках Оливию, обвившую его шею.
С криком "Дочь моя!" Цагамалак вскочила с постели, покрывало упало, обнажив ее, и тут же свалилась вновь, так как путы на руках и ногах не разрешали ей сделать и шага.
— Спокойнее, спокойнее, — проговорил Аршинов, вновь заботливо укрывая ее, — вот видишь, твоя дочь в целости и сохранности, и это даже несмотря на то, что она покушалась на жизнь нашей соотечественницы.
— Она — губернаторская дочь! — гордо произнесла Цагамалак. — И выйдет замуж только за принца! Для этого все средства хороши.
Нестеров не выдержал:
— Николай Иванович, чего мы ждем? Вы разве не видите, она время тянет, слуг дожидается. Надо на мулов и бежать.
— Бежать не получится, — ответил Аршинов. — Где стоят мулы, — нам неизвестно, да и тихо покинуть дом нам не удастся. Придется уговаривать.
Тем временем Оливия подбежала к матери и принялась сдирать с нее путы, одновременно что-то причитая тоненьким голоском. Мы не препятствовали: что могут две женщины сделать против стольких мужчин, да и не в наших планах было с ними ссориться. Цагамалак отвечала дочери резко и отрицательно качала головой, выражая всем своим видом сильное возмущение. А потом изо всей силы залепила ей пощечину! Я подумала, что вот оно — возмездие за то, что девушка ночью набросилась на меня, но как оказалось, не я была причиной материнского гнева. Оливия продолжала плакать и упрашивать мать.
Аршинов заинтересованно прислушивался к воплям девушки, Малькамо с облегчением вздохнул, прислонился к Автоному, а тот его перекрестил, Головнин с Нестеровым удивленно переглядывались, и лишь Георгий стоял, как статуя с обнаженным торсом, в блестящих шелковых шароварах и сандалиях с двумя ремешками. Ни единым движением он не выдавал своих чувств.
Наконец, Цагамалак кивнула, отстранила от себя дочь и что-то сказала Аршинову. Тот поклонился и поцеловал ее в обе щеки. Потом подошел к Георгию и также троекратно его облобызал.
— Кто-нибудь скажет мне, что тут происходит? — спросила я, вне себя от любопытства.
Малькамо поднял на меня счастливые глаза:
— Полин, Оливия просит мать оставить вместо меня Георгия! Он ей понравился, и она хочет выйти за него замуж.
— Но Георгий не принц! — вырвалось у меня.
— Неважно, она хочет только его.
Аршинов хлопнул осетина по плечу:
— Ну, Георгий-победоносец, и тут не сплоховал! Уложил губернаторскую дочку на обе лопатки. Сам-то как, согласен послужить делу колонии.
Осетин важно кивнул и снова застыл.
— Он же не принц? — шепнула я Аршинову.
— Зато в любви — бог! — ответил мне казак и подмигнул. — А это важнее, чем быть принцем.
На том и остановились. Светало. Аршинов пошел проводить Цагамалак до ее покоев и заодно договориться насчет мулов. Мы разошлись по своим комнатам.
Поспать мне удалось не более двух часов.
— Полин, вставай, собирайся, скоро выезжаем, — Малькамо зашел ко мне в комнату и присел возле постели. Я тут же почувствовала себя неловко: сонная, с кругами под глазами, растрепанная. — Сейчас служанки принесут воду, умоешься, приведешь себя в порядок. Мы ждем.
И он наклонился, чтобы поцеловать меня в лоб, но я откинулась назад, и его поцелуй пришелся в губы. Мы смутились оба. Юноша отпрянул от меня и что-то пробормотав, выскочил из комнаты.
На губернаторском дворе уже стояла повозка, запряженная парочкой крепких мулов. На повозку были уложены одеяла, оружие, бурнусы, мешки с едой — все, что могла понадобиться нам в поездке в Аксум. Рядом прядала ушами пятерка крепких низкорослых лошадок под седлами со стременами для большого пальца.
Цагамалак стояла на ступеньках, возвышаясь над снующими слугами. По ее роскошному одеянию и надменному виду нельзя было понять, что всего несколько часов назад она лежала обнаженная в постели Аршинова с кляпом во рту. Оливия стояла рядом с ней, вид у нее был самый счастливый. Георгий застыл статуей, держась за роскошно инкрустированный кинжал в богатых ножнах. На плечи у него была накинута львиная шкура, на талии — широкая перевязь.
— Кажется, наш Георгий-Победоносец вошел во вкус, — хмыкнул Головнин.
— Я непременно должен их сфотографировать! — заторопился Нестеров.
Так они и остались в моей памяти: роскошная губернаторша угольно-черного цвета, тоненькая порочная дочка и осетин-скала, неподвластный стихиям.
Глава тринадцатая
Ревность и зависть. История Аксума. Как добраться до ковчега? Прибытие в Аксум. Рекогносцировка. Вынос ковчега. "Совет в Филях". Ведьмина трава. Малькамо открывает тайну рубинов. Операция началась. Автоном удивляет. Витилиго. Ковчег действует.
Мы осторожно продвигались вперед горными тропами, опасаясь камнепадов и оползней. Мулы шли медленно, мои спутники часто спешивались и шли рядом, держа лошадей под уздцы.
— Арсений Михайлович, — как-то спросила я Нестерова, идущего вровень с моей повозкой. — Меня мучает и не отпускает мысль: почему Оливия на меня набросилась? Неужели человеческая жизнь для нее игрушка, не стоящая и гроша?
— Понимаете, Аполлинария Лазаревна, обучение на биологическом факультете давно отучило меня от восторженного славословия человеку, как вершине бытия. Человек то же животное, только слегка облагороженное.
— Что вы такое говорите, Арсений Михайлович? — возмутилась я. А как же божественная искра? Стремления, помыслы, душа, наконец!
— Ах, оставьте, моя драгоценная. Все поведение человека обусловлено двумя самыми сильными страстями: стремлением к бессмертию, выраженное в детях, внуках и потомках, и желанием улучшить свою жизнь. То есть налицо цель и возможности ее достижения с помощью мощного стимула, основанного на сравнении своих и чужих достижений.
— Я не понимаю, вы имеете в виду зависть?
— Да, — кивнул Нестеров, — именно поэтому Оливия набросилась на вас. Вы для нее потенциальная убийца ее бессмертия, то есть ее будущих детей и внуков, которых она бы завела с Малькамо. А так как вам невозможно препятствовать, то вас следует уничтожить. Из зависти.