Старик Гао затопил жаровню, чтобы согреть немного воды. Варвар, в свою очередь, вытащил некое устройство из стекла и металла, наполнил его до половины ключевою водой, зажег огонь, и вскоре (угли в жаровне еще не успели заняться) содержимое закипело. Чужак достал из мешка пару оловянных кружек, несколько обернутых в бумагу листов зеленого чая, положил их в посуду и заварил горячей водой.
То был лучший чай из всех, которые доводилось пить Старику Гао, намного превосходивший чай двоюродного брата. Они наслаждались напитком, усевшись по-турецки прямо на землю.
— Я хотел бы остановиться в этом доме на все лето, — сообщил странник.
— Здесь? Какой тут дом? — возразил Старик Гао. — Остановитесь в деревне. У Вдовы Жанг имеется комната.
— Я останусь здесь. Еще мне бы хотелось взять в аренду один из ваших ульев.
Старик Гао не смеялся уже несколько лет. В деревне поговаривали, что он разучился. Но тут неожиданность и изумление заставили его расхохотаться.
— Я серьезно, — заявил чужак и выложил на землю между ними четыре серебряные монеты. Старик Гао не заметил, откуда он их достал: три мексиканских песо, давно ходивших в Китае, и крупный юань. Столько денег Старик Гао мог бы заработать в год от продажи меда.
— За свои деньги, — продолжил варвар, — я хотел бы, чтобы кто-нибудь приносил мне еду. Раз в три дня будет вполне достаточно.
Старик Гао молчал. Он допил чай, встал, откинул в сторону промасленную занавесь и вышел к своему участку на склоне. Подошел к одиннадцати ульям, каждый из которых состоял из двух выводковых камер с одним, двумя, тремя и даже четырьмя (в единственном улье) ящиками-рамками для сот. Он подвел незнакомца к улью с четырьмя ящиками и сказал:
— Этот теперь ваш.
Дело в растительных вытяжках, очевидно. Они по-своему эффективны какое-то время, но при этом исключительно ядовиты. Наблюдение за последними днями несчастного профессора Пресбьюри — за его кожей, глазами, походкой — убедило меня, что он находился на верном пути.
Я забрал коробочки с семенами, стручкам, корешками, порошками и принялся размышлять, обдумывать, взвешивать. Передо мною стояла интеллектуальная задача и как таковая — что мне не раз демонстрировал мой преподаватель математики — могла быть разрешена лишь с помощью интеллекта.
Дело в растительных вытяжках, в летальных растительных вытяжках.
Методы, с помощью которых я приводил их в нелетальное состояние, обуславливали, в свою очередь, исчезновение желаемого эффекта.
Передо мною стояла задача не на три трубки. Я полагал, что понадобится по меньшей мере три сотни трубок, пока в голову не пришла идея, исходный план процесса, с помощью которого можно так обработать растения, чтобы они стали безвредны для человека.
Такого рода исследование непросто проводить на Бейкер-стрит. Итак, осенью 1903 года я переехал в Сассекс и провел там зиму за чтением всех доступных книг, брошюр и монографий касательно ухода и содержания пчел. Итак, в начале апреля 1904 года я, будучи вооруженным лишь теоретическими познаниями, получил свою первую посылку с пчелами от местного заводчика.
Порой я задаюсь вопросом, как получилось, что Уотсон ничего не пронюхал. Правда, знаменитая его недалекость не переставала меня изумлять, а иногда я даже на нее полагался. И тем не менее он знал, на что я становлюсь похож, когда не нахожу работы для мозга, когда не занят расследованием очередного дела. Он наблюдал охватывавшие меня в бездействии приступы дурного расположения духа и апатии.
Как же он в таком случае поверил, что я отошел от дел? Он же знал мои движущие мотивы.
Правду сказать, Уотсон присутствовал, когда я получил своих первых пчел. С безопасного расстояния он наблюдал за тем, как они медленной, гудящей, нежной струей перетекают из коробки в ожидающий пустой улей.
Он видел мое волнение, но более не видел ничего.
Проходили годы, мы пережили разрушение Империи, неспособное править правительство. Мы пережили героических мальчишек, посланных на смерть в окопы Фландрии. Все произошедшее лишь утвердило меня в моем намерении. Дело, меня занимавшее, нельзя было назвать должным. Оно являло собою единственно возможное занятие.
По мере того, как лицо мое превращалось в лицо незнакомца, суставы пальцев все чаще ныли и все сильнее распухали (могло быть и хуже, относительное улучшение я отношу за счет множества пчелиных укусов, перенесенных мною в первые несколько лет занятий исследовательским пчеловодством), по мере того, как Уотсон, добрый, храбрый, недалекий Уотсон увядал, бледнел и усыхал в размерах, по мере того, как его кожа приобретала тот же сероватый оттенок, что и усы, мое собственное желание разрешить задачу не уменьшалось, скорее наоборот — росло.