— Необыкновенный гарнитур! — Ко мне подкралась мадам Бурчина. — Сколько вы вложили в него?
— Вложили чего, Елизавета Павловна? Денег?
— Ну что вы, — отмахнулась она, словно деньги были для нее чем-то недостойным. — Я имею в виду, времени и сил.
— Это не я, это Андрей Серапионович постарался. Его идея, его же и работа. Если вам понравился гарнитур, можете выразить свое восхищение непосредственно художнику.
Совиное лицо старой сплетницы исказила нелепая гримаса. Она куриной гузкой поджала рот и процедила:
— Вы правы, моя дорогая, это его работа, не более того. Работа столяра-краснодеревщика. Вы еще предложите булочника похвалить за маковые плюшки. Слишком вы, голубушка, демократичны, как я погляжу. И такие тесные отношения со столяром…
— Интересно, любезная Елизавета Павловна, вы булочника просто так вспомнили или тесными отношениями навеяло? — осведомилась я, наклоняясь к этой гарпии.
Бурчина ничего не ответила и скрылась в толпе гостей.
— Ну что, Аполлинария, я был прав? Хандра исчезла? — улыбнулся Лазарь Петрович. — Прекрасная гостиная получилась! Именно так я себе представляю интерьер будущего века. Не зря ты взялась за дело — вся в меня! Молодец, дочка!
— Спасибо тебе! Ты всегда меня понимал. Что бы я без тебя делала? Это ведь ты все придумал. — Я приобняла отца.
— Будет, будет. — Он похлопал меня по плечу. — Я отойду ненадолго, пообщаюсь с полковником Лукиным. Вон он мне там машет.
Отец отошел, а я направилась к Протасову.
— Андрей, сегодня тебе улыбнется удача! — обратилась я к нему. — Посмотри, сколько комплиментов! Заказы посыплются, я уверена. Ты станешь известным художником по мебели в нашей губернии, а может, даже и в соседних. Будешь богатым и знаменитым, на крыльце твоего дома выстроится очередь из желающих заказать гарнитуры, и я буду гордиться, что была у тебя первой заказчицей.
Андрей помолчал немного и грустно ответил:
— Я не хочу быть художником по мебели. Ни в нашей губернии, ни в какой другой… Я хочу писать картины. Портреты, пейзажи. Так, как пишут импрессионисты. И никаких гарнитуров.
— Импрессионисты? Это те самые Моне и Сезанн, о которых ты мне рассказывал?
— Да. Их живопись завораживает! Я чувствую, что могу так же. Мне только нужно увидеть, как они пишут, научиться у них.
— Но ты же учишься в Москве. И говорил, что у тебя прекрасные педагоги. Почему бы не учиться у них?
— Ты не понимаешь! Импрессионисты — это новая школа. Я хочу учиться у них, писать, как они!
Мой портрет Андрей так и не написал. Набросков было много, но все они так и остались набросками. Позировать мне не хотелось, и я делала все, чтобы увильнуть от этого скучного занятия. Какие бы позы я ни принимала, после двух минут неподвижного сидения или лежания они казались мне нежизненными и фальшивыми.
— Хорошо, Андрей Серапионович, поговорим об этом после, а сейчас я должна идти к гостям. Простите. — И я отвернулась, чтобы не видеть его грустного взгляда.
Мне не хотелось продолжать этот разговор. И вот почему. Я, конечно, признавала талант Протасова в столярном деле, но считала, что художник из него неважный, хотя мне было неприятно это сознавать. Он мог четко выписать детали, придумать новые стулья и другую мебель, нарисовать дом и интерьер каждой комнаты в нем. Эскизы углем и карандашом у него получались неплохие. Во всяком случае, по ним можно было определить, что нарисован щенок, валяющийся в пыли, ваза с яблоками или соседская девочка, играющая с котенком. Но вот портреты маслом… Лица у Андрея еще выходили похожими на оригинал, однако передавать движения у него не ладилось, а позы получались скованными. Вроде все правильно, но души в картине нет, и долго смотреть на нее не хочется. Можно было бы отнести эти неудачи в счет того, что молодой человек еще не закончил учебу в училище, но ведь талант виден всегда, просто он бывает неотшлифованным. Я сильно сомневалась в таланте Андрея как портретного живописца. Хотя этюды с классических греческих статуй у Протасова получались недурно — руку он имел точную, а глаз зоркий.