Мой «благодетель» никогда не приходил с пустыми руками. Он приносил то пакет свежих круассанов, то провансальских глазированных вишен, а то и сирень в кляре. А мне хотелось вина, пива, чесночной ветчины и денег, чтобы все это себе купить. Но я не могла сказать об этом Дюпре, иначе он выгнал бы меня как проститутку. Ведь для него я изображала невинную девушку, и если бы ему разонравилась моя игра, то мне пришлось бы вернуться в вонючую рыбную лавку на рынке Невинных младенцев и терпеть поношения тетки Амалии.
Когда я, не поднимая глаз, приседала в полупоклоне и принимала из его рук скромный подарок, старик усаживался в высокое вольтеровское кресло и начинал форменный допрос. Что я делала за утро, как себя вела, сколько сплела кружев (он даже купил мне набитый ватой валик и другие приспособления для плетения) и не смотрела ли в окно? В первые дни я говорила, что весь день вела себя примерно, плела тесьму и не поднимала головы. Он дулся и неохотно шел в постель, где я, уже познавшая радости плоти с помощниками рыночных приказчиков, вынуждена была изображать полнейшую неосведомленность в постельных утехах, плакать и бояться. Удовольствия от этого я не получала. Толстяк елозил на мне несколько минут, потом вставал, требовал от меня слов восхищения его мужскими достоинствами, одевался и уходил.
Однажды мсье Дюпре пришел довольный и улыбающийся. Он сообщил мне, что консьержка видела, как я строила глазки проходившему мимо окна молодому человеку. За это я должна быть наказана, чем он незамедлительно и займется. Он приказал мне задрать рубашку, лечь к нему на колени и сильно отшлепал меня ладонью. Привыкшая к тумакам и колотушкам тетки Амалии, я терпела молча, не стонала и не просила пощады, чем вызвала его гнев и еще более суровую порку. Отбив себе ладони, он взялся за ремень. А потом в постели Дюпре проявил себя, как молодой жеребчик. Он воодушевился, весь побагровел и бешено скакал на мне, пока не свалился бездыханным.
С тех пор я поняла, чего он от меня дожидается, и не раз ему подыгрывала: каялась в легких грехах вроде разбитой чашки или пятна на платье. От этого Дюпре приходил в такое возбуждение, что багровела бородавка на лысине. Он укладывал меня на колени и шлепал изо всех сил. Иногда старик угрожал выпороть меня ремнем или розгами. Я фальшиво молила о пощаде, дергая покрасневшими ягодицами, а он, войдя в раж, отбрасывал ремень и насиловал меня, стараясь изо всех своих старческих сил. Ему настолько нравились эти маленькие спектакли, что я даже осмелилась попросить немного денег, пригрозив уйти от него обратно в рыбную лавку. Мсье Дюпре испугался и согласился выдавать мне еженедельно скромную сумму, меньшую часть которой я с удовольствием тратила на вино и пиво, а большую отдавала Сесиль вместе с гостинцами сластолюбивого старика. Матушка с сестрой вздохнули свободнее, а тетка Амалия перестала попрекать их куском хлеба. Так прошло два года.
Однажды старик пришел не вовремя, утром, когда у меня находилась младшая сестра. Увидев ее, он задрожал от вожделения и сказал, что хотел бы и ее немного «повоспитывать». Я ответила, что этому никогда не бывать. Тогда он с усмешкой заявил, что я выросла, стала похожа на кобылу и больше его не устраиваю. И если я хочу, чтобы он и дальше платил нашей семье деньги, то я должна уступить свое место Сесиль. Он снимет ей квартиру в укромном уголке, ведь Сесиль несовершеннолетняя, и даже согласен поднять плату на двести франков в месяц.
Но я была готова к этому повороту событий. Мне надоело сидеть целыми днями дома, притворяться маленькой непослушной девочкой и получать порку. За эти два года я научилась лгать, лицемерить и использовать ситуацию в собственных целях. У меня были любовники, которые проскальзывали ко мне, стоило только мсье Дюпре выйти за порог. Консьержку я подкупала, давая ей то пару франков, то шелковые чулки, и она ничего не говорила о моих проказах старику. Частенько бывало так: когда мой покровитель спешил под супружеский кров, в еще теплую постель падал очередной обладатель молодого и горячего тела. Найти их было нетрудно — я пользовалась большей свободой, чем два года назад, и много раз по ночам сама убегала из дома, в кабачок «Буль-Нуар» или «Элизе-Монмартр», чтобы вволю потанцевать и насладиться музыкой.
В один прекрасный день я вышла из своей тесной клетки, ничего не сказав Дюпре, и стала танцовщицей в кабаре «Ле Плю Гран Бок». Я поменяла имя, стала Моной, и теперь уже я выбирала себе любовников с состоянием. Однажды Дюпре пришел туда и увидел меня, танцующую на сцене. Я подпрыгнула, каблуком смахнула шляпу у него с головы, потом задрала юбки и показала ему зад, обтянутый панталонами. Как его освистали! У нас такое поведение танцовщицы говорит о том, что ее покровитель скупердяй и слабак по женской части.
Когда Оллер открыл «Мулен Руж», то переманил меня к себе, и я не жалею, что ушла к нему. Я прима, лучшая танцовщица кабаре и блистаю на сцене. Сейчас у меня новый покровитель, виконт, и я буду с ним, пока он мне не надоест. Теперь я решаю, кого любить и кого бросать.
Мона замолчала, и, воспользовавшись паузой, я спросила:
— Скажи, пожалуйста, почему Сесиль жила в такой бедности? Ведь она не отказывалась брать у тебя деньги?
— Это поначалу, пока была жива мать, сестра не знала, каким образом мне достаются деньги, — я приходила сама и отдавала. А когда мама умерла, Сесиль узнала, что я обыкновенная куртизанка, кокотка, и перестала брать деньги. Она считала, что не имеет права жить на деньги чужого человека. Нет, она не презирала меня, просто не хотела поступаться принципами. Тогда я познакомила ее с художниками, посещавшими монмартрские кабаре, — Пю-ви де Шаванном, Зандоменеги, Тулуз-Лотреком, — и она позировала им, а также училась у них рисовать. Но ничего более: моя Сесиль — порядочная девушка. Была… Теперь ее уже нет…
— Я глубоко тебе сочувствую, Мона. Не только ты горюешь от потери. Ведь и я потеряла близкого человека, художника из России. — Я обняла девушку. — Его звали Андре. И я более чем уверена, что его убил тот же негодяй, что и твою младшую сестру.
— Это возлюбленный Сесиль, — всхлипнув, сказала Мона. Странно, но ее слова меня не ранили. — С ним сестричка познакомилась уже без меня. Я его совсем не знала. Как-то она пришла вместе с Андре ко мне на представление. С ними был еще странный старик с растрепанными волосами и всклокоченной бородой. Он смотрел на меня таким диким взглядом, что я споткнулась во время танца. Он меня словно гипнотизировал.
— Что за старик?
Понятия не имею! Наверное, один из тех бродяг, которые обычно липли к моей сестре, как мухи к меду, уж очень у нее доброе сердце. Она была готова отдать последнее, а они пользовались ее добротой и пропивали те гроши, что она давала им на хлеб. Когда после своего номера я подошла к ним, чтобы поговорить с Сесиль, то услышала, как они обсуждали, где достать денег на покупку каких-то земель.
— Странно… Чтобы приобрести недвижимость, нужны огромные средства. Откуда у них столько денег?
— Не знаю, — пожала плечами Мона. — Я не поинтересовалась.
Она явно приходила в себя. Этого мне и надо было. Я собралась уходить.
— Мона, и все же я прошу тебя: будь вечером в «Мулен Руж». Мсье Оллер будет крайне недоволен, если ты не появишься. Я ему обещала, что поговорю с тобой. А грустными делами займемся вместе завтра. Ведь у нас с тобой общая беда. Согласна?
— Уговорила. Приду в кабаре, — буркнула Мона, не глядя на меня. — Но я Оллеру такой канкан покажу, у него глаза на лоб вылезут! Не канкан будет — горчица с перцем. Будет знать, как условия ставить! Мне, солистке! Подожди, Полин, я зажгу лампу в прихожей.
Она вышла вместе со мной из гостиной, и в ярком свете лампы я вдруг заметила в открытом стенном шкафу пальто с большой клетчатой пелериной. Я похолодела от догадки, пронзившей мне мозг.