— Смотрите, на обоих отпечатках одинаковые подковки. И шляпка гвоздика немного выдается.
— Да, действительно, очень интересно. Откуда это у вас? — удивился Донзак.
— За домом Сесиль в то утро стоял фиакр, который поджидал убийцу, и рядом со следами колес я увидела вот это.
— Как вы об этом узнали?
— Мне показал это место соседский мальчишка, — объяснила я. — Мальчишки, они востроглазые и видят иногда больше взрослых.
— Вы правы, Полин. Но почему вы не сказали мне сразу?
— Вы бы меня снова прогнали, велев не совать нос не в свои дела, не так ли?
Он поднялся с колен и через силу произнес:
— Если найдете еще нечто подобное, милости прошу. А это, с вашего позволения, я заберу.
— Всего наилучшего, мсье Донзак.
В нескольких шагах от моста Аустерлиц я опять столкнулась с Плювинье.
— Доминик, что случилось? Ты преследуешь меня?
Полин, я не перестаю тобой восхищаться, ты настоящая женщина! — улыбнулся он. — Все события в мире связываешь исключительно со своей особой. Нет, я здесь не из-за тебя. Полчаса назад неподалеку отсюда ограбили одно известное лицо, а я веду криминальную хронику в «Ле Пти Журналь», поэтому я здесь.
— Как ты узнал? — изумилась я. — Ведь ограбление произошло совсем недавно! Ты вездесущ?
— Ты слышала поговорку «дьявол прячется в мелочах»?
— Уж не хочешь ли ты сказать…
— Нет, нет, — засмеялся он, увидев испуг на моем лице, — я совсем не это имел в виду.
— Французская поговорка, правильно? — спросила я. — Моя гувернантка всегда повторяла ее, заставляя меня мыть уши и шею перед сном.
— Верно, — кивнул Плювинье. — Если бы у меня не было сотни-другой добровольных помощников во всех частях Парижа, которые за небольшое вознаграждение сообщают мне интересующие меня сведения, я бы не смог вести колонки в нескольких газетах. А так я и в «Фигаро» подвизаюсь, и в «Ла Газетт».
Я успокоилась. Мои подозрения насчет участия Плювинье в убийствах показались мне смешными и беспочвенными. Да и ступает он мягко, а не клацает подковками о булыжную мостовую.
— Доминик, ты смог бы мне помочь? — Я подумала, что лишняя пара глаз мне не помешает.
— С удовольствием, милая Полин!
— Есть ли у тебя соглядатаи в особняке виконта де Кювервиля? Мне нужно кое-что узнать, сумеешь?
— Это связано с убийством твоего возлюбленного?
— Не скрою, я хочу больше узнать об этом виконте. Уж больно часто его фигура появляется рядом.
— Например?
— Он любовник Моны, танцовщицы из «Мулен Руж».
— Ну и что? У каждого уважающего себя виконта должна быть любовница — певичка или танцовщица.
— А то, что эта Мона, или Женевьева, как ее назвали папа с мамой, родная сестра Сесиль Мерсо, тебе ни о чем не говорит?
— Вот это да! — восхитился Плювинье. — Быстро же ты раскопала! Ты думаешь, он хотел сестричку, а она не согласилась, и тогда…
— Доминик, у тебя слишком богатое воображение, да еще отягощенное профессией. Все не так.
— А как?
— Сама хочу узнать. Поэтому помоги мне, пожалуйста, если можешь. А сейчас мне пора на отпевание в православный храм, оттуда на кладбище. Ты будешь на похоронах?
— Буду. Хочу и об этом поместить заметку в газету.
— Спасибо, до встречи, Доминик.
Прежде чем отправиться в храм Александра Невского, я заехала домой, надела темное платье и прицепила траурную вуаль на шляпку. На улице Дарю уже стоял катафалк под балдахином черного бархата, с позументом, бахромой и шнурами. С козел привстал и поклонился мне молодой человек в черном цилиндре. «Это, наверное, зять Антуана Сен-Ландри, того круглого человечка из погребальной конторы, — подумала я. — Как все-таки деловито все устроено у французов: катафалк стоит у храма, как было договорено. Сам возница в церковь не вошел по причине католического вероисповедания, но ждет там, где следует».
В глубине души я гордилась собой. Прежде я никогда не занималась похоронами. Моего супруга и тетку Марию Игнатьевну хоронил Лазарь Петрович. А теперь здесь, в чужой стране, мне пришлось заниматься всем от начала до конца. И я справилась.
Я вошла в храм и перекрестилась.
Гроб стоял на постаменте под золотым покровом. Знакомый мне благообразный священник читал заупокойную молитву: «…Судие неба и земли, внезапу, в час, в оньже не чаяхом и не мнихом. Тако внезапу призван бысть к Тебе усопший раб Твой, брат наш Андрей. Неизследимы и непостижимы пути дивнаго Твоего смотрения на нас, Господи Спасителю!..» Вокруг стояли старушки в черных платках и низко кланялись. Откуда в Париже оказались эти простые старушки с московскими лицами? За ними я увидела высокого, крепко сложенного мужчину. Он стоял со свечкой и крестился. Никогда прежде я его не видела, но было ясно, что он оказался в храме не случайно.
Заупокойная служба была недолгой. Уже в самом конце ее в храм, громко топая, кто-то вошел. Я обернулась, чтобы узнать, кто этот невежа. Против света невозможно было разглядеть его, но коренастая фигура с широкими плечами показалась мне знакомой. За фигурой мелькнула маленькая черная тень в красной феске. «Арапчонок!» — ахнула я про себя.
— Аполлинария Лазаревна, голубушка, вы ли это? — увидев меня, басом прошептал Николай Иванович Аршинов. — Что произошло? Кого хоронят?
— Тише, прошу вас! — ответила я, сжав его руку. — Андрюшу…
— Не может быть! Что случилось?
— Потом, Николай Иванович, потом все расскажу, — еле слышно произнесла я.
Отпевание закончилось, гроб перенесли на катафалк.
Около ворот к нам подошел тот самый человек, которого я заметила в церкви.
— Позвольте представиться, — поклонился он, — Константин Алексеевич Коровин, живописец. Я был знаком с Андреем и видел его работы. Он был талантлив, только опередил свое время, поэтому-то его никто не понимал. Попомните мои слова-, через двадцать-тридцать лет его картины будут цениться выше классиков, Ватто, Энгра и иже с ними.
— Приятно слышать, Константин Алексеевич. Меня зовут Аполлинария Лазаревна Авилова, мы с покойным Андреем были из одного города, N-ска. А это мой хороший друг Николай Иванович Аршинов.
— Казачий атаман, Саратовской губернии. — Аршинов пожал художнику руку.
— Недавно мы со Львом Бакстом, театральным художником, говорили о Протасове, — продолжил Коровин. — Андрей, несомненно, талантлив! Его смерть явилась для меня ударом. Жаль, что уходят молодые, в расцвете сил. Мой вам совет, госпожа Авилова: пусть наследники спрячут картины надолго. Через много лет они принесут большой доход.
— Нечего прятать, господин Коровин, — вздохнула я. — В мансарде Протасова произошел пожар, все картины погибли! Полиция до сих пор разбирается — случайность это или преднамеренный поджог.
— Весьма, весьма прискорбно. — Коровин покачал головой и надел шляпу. — Позвольте откланяться, Аполлинария Лазаревна, спешу в Академию художеств. Мои соболезнования.
— Прощайте, спасибо вам за то, что пришли, господин Коровин, — ответила я и вернулась в храм, чтобы опустить лепту в кружку для пожертвований.
Над пригородным кладбищем Сент-Женевьев-де-Буа низко летали вороны, оглашая окрестности карканьем. Две могилы были вырыты рядом. Пришедших проводить Андрея и Сесиль было немного, человек двадцать — двадцать пять. Среди прочих я узнала Улисса, который поддерживал плачущую Мону, князя Засекина-Батайского — он разговаривал с владельцем галереи Себастьяном Кервадеком. В стороне стояла группа молодых людей — художники и танцовщицы из «Мулен Руж». Оллер, владелец кабаре, вытирал лоб камчатым платком, недовольно косился на девушек, но молчал. Доминик Плювинье что-то записывал в блокноте.
Два священника, отец Иоанн и католический, читали молитвы. Конечно, это было вопиющим нарушением церковной процедуры как одной конфессии, так и другой, но гробовщики специально так расставили гробы, чтобы святые отцы не мешали друг другу, а те делали вид, что не замечают около себя никого.