— Приехали, дядя, слезай, — сказал один из них кучеру.
Тот оглянулся на Арехина. Арехин кивнул.
— И ты, дядя, тож. Скидавай пальто.
— Я ж замерзну, — возразил Арехин.
— Не боись, не успеешь. Ну, живо, — говоривший выставил из-под простыни руку с ножом.
— Не спеши, Серый, опять кровью изваракаешь все, — сказал другой, державший под уздцы лошадей.
— А че он, сука, не телится…
Зарежут ведь, подумал Арехин. Больно ловко двигаются. Предчувствуют кровь.
— Скидавать, так скидавать, только портмоне вытащу.
— Тащи, тащи, — одобрительно сказал Серый и не удержался, загоготал.
Арехин не спеша запустил руку под пальто, на ощупь снял пистолет с предохранителя.
— Не боись, показывай портмонет.
— Да я и не боюсь, — Арехин шагнул в сторону, чтобы видеть всех четверых. — Чего мне бояться, не в лесу.
— Во, во, — одобрительно сказал Серый.
Простыни — не помеха. И так ясно, где голова, где остальное.
Арехин выстрелил четыре раза. По пуле на голову. Лошади дернулись, но белопростынник, сползая под копыта, остановил их, а там уж кучер вмешался.
— Что с этими делать? — спросил он деловито.
На белом снегу простыни казались особенно грязными.
Арехин откинул одну. Понятно. К ботинкам привязаны диванные пружины. Не целиком пружины, а пара витков. Проку никакого, но следы на снегу получаются странные.
— Пусть полежат.
Он вернулся в возок. Кучер принял в сторону, объезжая бандитские тела.
Нужды торопиться никакой. Полежат денек, всем видом убеждая москвичей: доблестный МУС извел попрыгунчиков под корень.
Жаль, не спросил господина Нонейма, отчего тому вздумалось рядиться под попрыгунчиков. Склонность к театральным эффектам?
Или Нонейм действовал в духе таинственных японских татей? Вот и азиат «л» не выговаривает.
Ветер нагнал тучи, заслонившие луну, и Москва погрузилась во тьму.
Как, однако, получилось складно: и рубины вернулись, и банда попрыгунчиков на него нарвалась. Ну просто нарочно не придумаешь. Велика Москва, а убивать некого. Одного разве только Арехина.
Или как раз кто-то все и придумал нарочно. Сначала одни попрыгунчики грабят артисток и забирают камни, а потом другие грабят Арехина — и тоже забирают камни.
Таких совпадений не бывает.
Значит, кто-то подослал к нему четверку белопростынников.
Кто-то? Кто мог знать, что он будет ехать именно этой дорогой?
А кто сказал, что эта четверка — единственная? Быть может, в распоряжении пока неведомого кто-то было две таких четверки, с каждой стороны квартала? Или четыре, восемь? Нет, восемь — слишком. А вот две…
Проверять не хотелось. Первый раз заговорил бандитов, но теперь, после выстрелов, те, другие, настороже. Начнут палить, и как все обернется? Вдруг и настоящим саваном.
Они подъехали к дому; предупредительный дворник распахнул ворота. Почти как в прежнее время, только в прежнее время у дворника не висел бы за плечами кавалеристский карабин. Не для вида висит, если что — дворник станет стрелять, и стрелять метко. В германскую прошел науку убивать. Все мы её прошли, кто жив остался.
Арехин поднялся к себе в квартиру, не спеша разделся. Это первый раз убить трудно, ну, второй, а потом что ж… потом приходит понимание, что враг — не выдуманное слово, не философская категория, а существо во плоти, которое хочет тебя уничтожить.
В детстве, еще до болезни, он зачитывался книгами о благородных индейцах и Верной Руке. Коварные бледнолицые подло и коварно пакостили, а Верная Рука вместе с вождем апачей Виннету их побеждали, связывали, чтобы потом развязать и, прочитав нотацию, отпустить на свободу. И всё начиналось сначала…
Это понятно. Во-первых, благородство, во-вторых, не нужно было сочинять новых негодяев, когда есть под рукой старые, в-третьих, книги были детские, а в четвертых, и время было довоенное.
Переменилось всё. И потому вязать врагов дозволялось лишь в крайних случаях.
Он прошел в столовую. Обедал Арехин по-английски, и потому никуда не опоздал.
— Где наш гость? — спросил он у Петра Ильича.
— В библиотеке, читают, — ответил слуга.
— Так зови его, голоден, наверное. Или нет, лучше я, а ты пока накрывай.
Голодным тезка О. если и был, то самую малость: икра — штука сытная, а обжорой у тезки случая стать не было.
Тезка с тревогой и затаенной гордостью показал Алехину исписанные листы.
Что ж, написано искренне. Арехин не стал править — пусть останется, как есть. Документ эпохи. Дух времени в каждой строчке.
— Завтра и отдадите товарищу Оболикшто, — сказал он.