Сегодня минуло. А завтра? А через год?
Ладно, в распоряжении Ленина — лучшие российские врачи из оставшихся в живых. Приглашаются ежемесячно и берлинские светила. Дороги в России хуже, чем прежде, однако гонорары… Ни одно светило ехать в Россию крови, мрака и слез не отказалось!
Ленин поднял голову.
— Вы действительно думаете, что Инессу убили?
— Считаю, что убийство весьма вероятно. Другое дело — способ убийства.
— Способ?
— Абрам Яковлевич только что сказал, что Дорошка — ярмарочный гипнотизер, жалкий фигляр. Но иногда под личиной фигляра скрываются силы весьма могучие, если не сказать — могущественные. Он мог путем гипнотического воздействия влиять на товарища Аберман.
— Такие могущественные, что он заставил Инессу совершить самоубийство? — Ленин явно не верил в подобный поворот событий.
— Нет. Заставить человека себя убить — это против природы. Но он мог внушить ей, что крысиная отрава — обыкновенный сахарин. Захотела выпить чаю, взяла сахарин, а в результате смерть…
— Как-то это все…
— Сложно? Это для простого убийцы сложно. А для Дорошки как раз легко. Вот проникнуть в Кремль с револьвером или ножом, стрелять, подвергаться опасности быть схваченным — это, действительно, сложно. А внушить, что в пакетике под столиком сахарин — свалился случайно минуту назад — это просто.
— Крысиный яд под столики не кладут.
— Вы уверены? Была команда: крыс травить, яду не жалеть. Вот и не жалели.
— Значит, такова ваша версия?
— Убийство могло быть совершено и другим способом. Просто подали чашку чая с ядом.
— Кто? — Ленин поднялся, наклонился над столом, вглядываясь в лицо Арехина.
Говорят, император Николай — не нынешний, а Николай Павлович, имел взгляд гипнотический. Возможно, правда, возможно, императору льстили. Но вот во взгляде Ленина гипноза никакого. Просто — гнев и страх. Страх, что отравитель — жена.
— Полагаю, что опять-таки волхв Дорошка.
— Но как?
— А так. Возможно…
Но тут разговор их прервался — вернулся Беленький с заготовленной бумагой.
— Вы подпишите, Владимир Ильич?
Ленин взял бумагу, внимательно ее прочитал и подписал.
— Теперь вы, — вернул он бумагу Беленькому.
Тот расписался ниже и протянул бумагу Арехину. Ага, печать заранее поставил. Хорошо.
Александр Александрович тоже прочитал документ. Дуболепный канцелярский язык с сельским прононсом, но такой только и понимают люди, ставшие недреманым оком Революции. Даже печать — глаз в треугольнике. Ничего, пообвыкнуться и заменят чем-нибудь более солидным.
— Я могу идти? — всем видом Беленький выказывал готовность к немедленному, решительному и всесокрушающему действию.
— Позвольте еще вопрос, — Арехин подал Беленькому листок с фамилиями лиц, видевших Дорошку у галереи и, позднее, во снах. — Эти люди живут в Кремле? Если да, то мне нужен план, на котором указаны их квартиры.
— Срочно нужен?
— Сейчас.
— Хорошо, я распоряжусь. Только вот Товарищ Коллонтай живет вне Кремля. В особняке Кувшинского, что на Малой Дворянской.
— Я буду ждать плана — мне достаточно самого простенького, лишь бы видно было, кто где живет, без деталей.
После ухода Беленького Ленин вернулся к разговору:
— Вы думаете, что убийца живет здесь, в Кремле?
— Живет… или служит… Вариант Халтурина.
— Да, это возможно, — после короткого раздумья заключил Владимир Ильич. — Без обслуживающего персонала не обойтись никак. А брать приходится тех, кто есть. Старых большевиков со стажем на подобную работу не назначишь. Оно к лучшему, среди них могли быть, да что могли — были и провокаторы, агенты охранки. Поэтому брали людей по рекомендации. Но если допустить наличие провокаторов среди рекомендателей, отчего ж не быть им среди рекомендуемых. Да, это возможно, — повторил Ленин, явно предпочитая иметь дело с предателями и провокаторами, но не с гипнозом и прочей не поддающейся простому обнаружению материей. А вдруг и не материей.
— Хорошо, Владимир Ильич. Я пойду работать.
— Работайте. С чего вы думаете начать?
— Со всего сразу. Время не ждет.
Ответ Ленину неожиданно понравился, на секунду серое лицо его ожило — но тут же и угасло.
— Вы его постарайтесь живым взять. Понимаете — живым!
— Понимаю. Чего ж тут не понять. Живым так живым.
И он ушел.
9
Никакого плана ему, конечно, не дали. Готовили. К вечеру будет. В крайнем случае — к завтрашнему утру. План Кремля кому угодно чертить ведь не доверишь, нужны особо проверенные люди, да еще способные изобразить карандашом на бумаге план особо секретного объекта.
Спокойно, без пыла, Арехин объяснил, что белогвардейцам, монархистам и прочим враждебным элементам Кремль известен гораздо лучше, нежели его сегодняшним обитателям, и потому секретом быть никак не может. Потом попросил адреса указанных в списке товарищей. Адреса были у товарища, который сейчас занят.
— Пять минут, — сказал Арехин, демонстративно открыл крышку «Мозера», а рядом положил именной наган.
Кремлевские к такому обращению привыкли — только с другой стороны. Наганы показывать, а то и стрелять для острастки. Поэтому чего ждать — знали и предоставили адреса пусть не через пять, но через восемь минут точно. Но тут у Арехина претензий не было — писали при нем, старались, а что скорописью не владели, так то не вина. Он попросил провожатого: раз плана нет, иначе нельзя. Не спрашивать же у посторонних, где живут эти товарищи. Утечка сведений, она чревата… Только провожатого знающего, не первогодка неразумного.
Где ж непервогодков взять, резонно возразили ему. Служба новая, люди тоже новые, одни не прижились, другие направлены на фронт, третьи заняты непосредственной охраной вождей…
Но нашелся смышленый и знающий — телефонист при Кремлевской Безопасности.
Сначала они прошли в квартиру Аберман — скромную, чистую и пустую. Тело унесли, не оставив даже мелового контура. Никаких признаков того, что покойная что-либо готовила здесь, не было. Нужно будет узнать, где вообще завтракала, обедала и ужинала Аберман. Для людей определенного уровня питание доставляли прямо на стол, люди звания пониже ходили за едой на коммунистическую кухню — с судками, естественно. Третьи просто питались в кремлевской столовой. К последним, похоже, относилась и Аберман — ни судков, ни посуды в крохотной двухкомнатной квартирке не нашлось. Только две чашки, сахарница и коробка шоколадных конфет. Свежих, швейцарских. Кто-то балует Инессу Федоровну. Баловал.
Потом он обошел жилища остальных, оставляя товарища Зет на потом. Хотелось услышать ее мнение насчет гибели Аберман, ведь Инесса Федоровна была в этом списке. Списке Зет. Очень конспиративно, как в пинкертоновских романах.
Квартира товарища Тюнгашевой была недурна, но немного запущена, хотя две горничные должны были содержать ее в блеске и бережении. У Коллонтай квартиры в Кремле нет. Лазарчуки были в Питере — поехали туда рано утром, внезапно, а вернуться собирались не ранее, чем через три дня. Дома же оказалась лишь одна, Елена Шмелева, которая непрерывно рыдала, пила ландышевые капли и говорила, что Дорошка ну никак не мог быть связан со смертью бедняжки Инесс, ищите в другом месте. Дорошка — человек высокого порыва, а здесь — обыкновенная ревность.
Хорошо, что разговор шел с глазу на глаз, поводыря Арехин оставил за порогом, нечего ему смущать людей. Успокоив рыдавшую, Арехин исподволь стал расспрашивать про Дорошку, но узнал чрезвычайно мало нового. Он замечательный, возвышенный, небесный — разве это словесный портрет для разыскиваемого субьекта? А что они делали во сне? Ничего непристойного, стыдно даже и думать! Он просто показывал, что будет, если его не слушаться и пустить дело на самотек. Ничего хорошего, если не сказать хуже. Ее возьмут и посадят в тюрьму. И мужа посадят в тюрьму — и уже не выпустят. А детей — у нее будет двое детей — отдадут в детдом, специальный, для детей, чьи родители пропадут. Вот так возьмут — и пропадут, да. Вы придете к друзьям, с которыми еще вчера смотрели в театре «Кармен» — а друзей нет, лишь на двери красная сургучная печать. Ужасно, ужасно, ужасно… А что делать? Дорошка никому говорить не велел, только вам. Прямо так и сказал: будет меня спрашивать черный человек, с ним можете быть откровенной, больше ни с кем. Откуда я знаю, что вы черный человек? Так он показал вас — во сне. Во сне вы играли в какие-то шашки, или шахматы, уж и не помню. Не здесь, а в Ницце. Да, я была в Ницце, совсем еще девочкой. И вы были. Я вас запомнила — тогда. Вы-то на меня внимания не обратили, мне-то и было всего десять лет. А во сне? Во сне не знаю. Старше, наверное. Может, даже двадцать пять. Нет, не вам, мне. А сейчас мне девятнадцать, но все говорят, что я выгляжу на двадцать. А Дорошка и сказал, что когда муж поедет в Ниццу или в другое место — по партийным делам, я должна поехать с ним, и там остаться. На что жить? Я прекрасно играю на скрипке, и мои скрипки — а их у меня четыре — сами по себе стоят целое состояние. Амати, Гварнери, Страдивари и еще раз Страдивари. Нет, не до революции. Это в революцию у врагов изъяли. А муж мне принес, чтобы я оценила. Я ведь хорошо играю на скрипке. Это я уже говорила? Но это говорил и маэстро Арденн, и маэстро Люччо, лучшие скрипки мира. Я у них училась. Нет, не до семнадцатого. Я в Россию приехала только в январе двадцатого. Как зачем? Здесь мой муж, и здесь скрипки. Я и сейчас продолжаю учиться, у лучших наших скрипачей, но думаю, пустая это трата времени. По-настоящему лучшие давно уехали или умерли, а те, кто остался, играют хуже, чем я два года назад. Но все равно — играть нужно каждый день. Хотите, я вам сыграю? Некоторые смеются, что я слов «Интернационала» не знаю. Зато я его могу сыграть так, как сыграл бы Паганини. Это просто: я представляю, будто Паганини — это я. И из незатейливой мелодии получается вот что: Шмелева взяла в руки скрипу и смычок, все было настроено для игры, видно, она играла и перед его приходом.