Я пытаюсь рассмеяться, но у меня перехватывает горло и больше похоже на насморк. Улыбка быстро соскальзывает с лица Йоссе, и его брови сдвигаются.
— Мира, ты плачешь?
— Нет, — я быстро вытираю глаза рваным рукавом.
— Что случилось? Ты ранена? — он берет меня за подбородок и проводит пальцами ниже моих ресниц. Затем он прижимает меня к своей груди, и его руки блуждают вверх и вниз по моим бокам, исследуя каждый дюйм меня.
Я обвиваю руками его пояс и сжимаю его тунику. Словно я — корабль, который раскачивают волны, а он — мой якорь.
— Я в порядке.
— Что тогда?
— Грис, — я пытаюсь сказать больше, но имя пронзает меня, открывает раны. После нескольких судорожных вдохов я тихонько добавляю. — Моя мама. Маргарита. Все это. Я знаю, что так должно было закончиться, но они все еще были моей семьей. Это все еще была единственная жизнь, которую я знала.
Йоссе сжимает меня сильнее, и его губы мягко, как перышко, касаются моего виска.
— Мы начнем новую жизнь, ты и я.
Несколько недель назад я бы посмеялась над невозможностью его предложения — бастард и отравитель. Но теперь это кажется единственной постоянной точкой на горизонте. Самая яркая путеводная звезда.
— И как будет выглядеть эта жизнь? — спрашиваю я.
Йоссе снова целует меня в висок, а затем в ухо, медленно и дразняще спускается по моей шее.
— Я буду будить тебя вот так каждое утро.
— Это было бы приемлемо, — с дрожью говорю я.
— Тогда я, очевидно, буду готовить, так как мы должны пользоваться моими умениями с кухни, — я смеюсь, и он продолжает. — После этого ты будешь остаток дня командовать мной в своей лаборатории, и я не буду жаловаться, потому что ты гениальна и красива, а наблюдать за твоей работой — все равно что наблюдать за мастером живописи.
— Я могу даже позволить тебе помочь, — говорю я. — И, конечно, я научу Франсуазу и Анну.
Йоссе напрягается и замолкает.
— Что случилось? Они ранены? Или им плохо?
— Людовик отправил их жить к тете, маркизе де Тьянж.
— Зачем?
— Он говорит, что мы не в состоянии растить маленьких девочек. Он дал мне другие обязанности.
Я приподнимаю бровь.
— Он попросил меня стать капитаном полиции.
— Йоссе, это чудесно! Ты не рад? — я трясу его за плечи, чтобы убрать серьезное выражение с его лица.
— Думаю, что буду, когда оправлюсь от шока. Я бы хотел увидеть сестер перед тем, как они ушли. Чтобы убедиться, что они в порядке. Что они знают, что я не отсылал их.
Я приподнимаюсь на коленях и прижимаюсь лбом к его лбу. Передаю ему свою силу, как он только что делал для меня.
— Они знают, что ты их любишь. И мы скоро к ним заглянем. Представь, как они будут восхищаться твоей офицерской формой. Они будут такими гордыми!
Он кивает и выдавливает слабую улыбку.
Я хватаюсь за стоячий воротник его камзола, забираюсь к нему на колени и целую его колючие щеки. Он проводит пальцем по моим губам, и по моей коже пробегают мурашки. Затем он повторяет движение губами. Я отвечаю на его поцелуй со свирепостью, которая вызывает у меня трепет, исследую линию его подбородка, его шею, нежную область за его ухом.
Йоссе стонет и поднимает меня на прилавок, задирает мое платье вше колен, и мои ноги обнимают его. Я ударяюсь локтем о галлипот, и мы смеемся друг другу в губы, когда он с грохотом падает на землю. Камфора парит в воздухе, осыпая нас пылью, но мы не отрываемся, даже чтобы дышать. Его руки скользят вверх по моему бедру, скользят по шее и нежно касаются моей груди, когда они упираются в остатки моего лифа.
— Мира? — выдыхает он. Его пальцы парят над шнурками.
Я отвечаю поцелуем, покусываю его нижнюю губу и провожу руками по его груди.
Он забирается на прилавок и нависает надо мной. Прижимается ко мне, шепчет то, от чего у меня горят щеки. Он целует меня в шею и веки, затем в плечо и сдвигает мое платье.
Когда мы разделяемся минуты или часы спустя, я прижимаюсь щекой к его груди, выдыхаю. Горе и неуверенность пытаются захватить меня, но я крепче сжимаю парня рядом с собой, и моя решимость крепчает, кожа становится прочнее, превращаясь в барьер, такой сильный, что даже память о матери не может его пробить.
* * *
В конце июня на Гревской площади разводят костер, как это принято на празднике Сен-Жан. Но я не иду. У меня нет желания танцевать вокруг ревущего пламени — не тогда, когда я знаю, что в огне моя сестра, а также Ла Трианон и другие ворожеи. Двадцать шесть членов Общества встретили свой конец этим утром, и их пепел окрашивает небо в зловещий оттенок охры и коричневого.