— Двадцать лет. Если бы я знал, мисс Бэннон, я бы лучше позаботился о Людовико.
— Несомненно, — она убрала ладонь от его руки. Скрылась, как вор в ночи. — Я сделала это, Клэр. Может, это я его убила.
Чего ей стоило это признание? Волна Чувств грозила разбить его надвое.
— Стоило рассказать мне, — скулящий ребенок.
— Я боялась, как ты воспримешь новости.
«И правильно, мадам».
— Это можно обратить?
— Возможно.
— Вы это сделаете?
— Нет, — быстро и решительно. — Я не хочу потерять тебя, Арчибальд.
— А Людовико потерять можно? — он не мог поверить, что сказал такое. Это было жестоко, нелогично.
— Все могут погибнуть. Разве я не говорила этого? — она встала, стала строгой мисс Бэннон. — Не сомневаюсь, вы злитесь.
«Я ментат. Я не злюсь, — он сжал губы. Его тело сообщило, что оно лежало слишком долго, и что ему хотелось бы справить элементарные нужды. — Гнев — Чувство, это нелогично. Это ниже меня».
— Ваш Щит исполнил чудо, мисс Бэннон. Вы ничего не потеряли в этом обмене.
Она застыла, и даже его чуткие уши не слышали ее дыхания.
Живая магия не трещала, стены ее дома не гудели, как бывало порой, когда дом отвечал на ее настроение, как собака на настроение хозяина.
Она выдохнула.
— Только Людовико, — слова были точными. — И ваше доверие. Отдыхайте, сэр.
Жаркая соленая жидкость стекала по вискам Клэра, впитывалась в подушку и его обожженные волосы. Он лежал, а она закрыла дверь с убийственным щелчком. Он медленно отодвинул одеяла и пошел в современный туалет. Зеркало висело над рукомойником, но он не смотрел туда.
Он не хотел видеть мокрые щеки.
Глава шестая
Слишком близко к победе
Она не думала, что будет рада, что в Лондинии остались паписты. Как всегда, где была религия, были люди, чьи ладони грязнели. Но даже такого блудного сына церкви, как Людовико Валентинелли, могли похоронить по римскому обычаю. Эмма заплатила за мессы за его душу, ведь рай был бы для него второй смертью, а ад показался бы слишком веселым местом.
Желтый туман двигался у ворот Кинсалгрин, толкаясь с облаками благовоний. Небольшой хор, пухлый папист в черной мантии с красным крестом и длинным носом посмотрел на нее с вопросом. Она стояла и не хотела уходить, как по традиции делали женщины перед тем, как гроб — самый удобный, ведь он не лег бы в ящик нищего — опустят и скроют.
Папист пробормотал что-то и взглянул на Клэра, опирающегося на руку Горация. Финч тоже был тут, в пыльно-черном, уместный, как никогда. А еще была мадам Нойон, вытирала слезы маленьким кружевным платочком. Даже широкий повар, которого Людо бесстыдно пытал, стоял с серьезным видом. Лакеи были в лучших нарядах, ошейники мягко сияли, а служанки всхлипывали и вытирали щеки.
Конечно, он нападал и на служанок, но они его простили.
Они были большой толпой, если не упоминать людей, что несли гроб. Пажи, кучера, прочие — ему не понравилось бы внимание.
Если бы она подняла его тень из-под дубовой крышки, он оскалился бы и сплюнул.
Или нет. В том была проблема — как можно знать, что сделает кто-то другой, если его восстановить? Воспоминание было ненадежным проводником, а Людо был переменчивым.
Потому она держала его так близко.
Микал был у ее плеча, и она не позволяла себе прислониться к нему. Горе было наказанием, и она выносила его. Мадам Нойон и служанки отошли, гроб опустили, и лакеи окружили Клэра. Она платила вдвойне — Клэр не смотрел на нее, пялился на блестящую крышку гроба, щуря напряжено голубые глаза.
«Стоило рассказать мне», — конечно, даже машина логики во плоти ощущала беспокойство и предательство от такой тайны. Порой она задумывалась, были ли все ментаты такими чувствительными, как ее. У них было сильное восприятие и дедукция, говорили, у них не было Чувств. И это редко подводило их.
Порой она подозревала, что у Клэра хватало чувств.
Ее траурное платье было не совсем уместным, леди не должна была так наряжаться из-за смерти человека, что был, строго говоря, наемником.
Но она решила нарядиться почти как вдова, и это могло хотя бы передать Клэру… что?
Черная ткань, немодный маленький турнюр, лента с маленькими бриллиантами на горле. Длинные серебряные серьги, заряженные магией, сочетались с серебряными ледяными браслетами под ее рукавами и перчатками. Она годами не носила эти серьги, с прошлого траура…
«Трент. Гарри. Джордейн. Эли, — теперь к списку добавилось новое имя. — Людовико», — роза, как та, что сжимал папист, бормоча молитвы, отправляя душу дитя Господа в вечность.