вшие моего несчастного доброго отца, погубившие своей черствостью и равнодушием. Десять — красивое число, я был тогда совсем молод и падок до красивых жестов. Я еще не до конца понимал, почему я выбрал именно их, просто пылал жаждой эффектного отмщения. Первый из списка сам к тому времени был нищим инвалидом, но меня это не остановило. Он был сослуживцем отца, отказавшим ему в помощи, он был тем, кто запустил цепочку, приведшую меня туда, где я находился. Так вот. Я нашел этого старика-инвалида в приютном доме и, пробравшись под видом посетителя, задушил его подушкой. Никто из служителей приютного дома не задавал мне вопросов, когда обнаружилось, что старик внезапно умер. Мне показалось, что они даже были рады, что я избавил их от старого брюзги. В итоге он получил в ответ ту же черствость и наплевательство, которое проявил к моему отцу. Вторым был старый доктор, который отказался лечить отца и в разговорах прямо утверждал, что надежды нет и батюшке лучше умереть. Я столкнул врача с лестницы, и паршивый эскулап сломал себе шею. Никто не горевал о нем, и все списали на несчастный случай. Но потом я задумался — разве такой должна быть моя месть? Что за удовольствие мстить тайно? Нет, все должны слышать мой крик боли, весь мир должен знать, что негодяи погибли не случайно. Моя месть должна была быть спектаклем, танцем, трагедией с экспрессивной кульминацией и жутким финалом, как и вся моя жизнь. Зрителями должны были стать все граждане, которые с ужасом и замиранием сердца следили бы за моим представлением и извлекали из него уроки, каждый свои, в соответствии со своими грехами. А прочими актерами должны были стать… вы! — Кобылко обвел торжествующим взглядом сконфуженных сыщиков. — И надо отдать вам должное, мои подопечные актеры, сотрудники полиции, сыграли свою роль безупречно, как простаки, которых вытаскивают из зала в модных авангардных театрах лишь для того, чтобы они думали, что импровизируют, а на самом деле действовали бы в точном соответствии с пьесой. Моей пьесой. И следующим актом должно было стать посещение главного кукловода. Признаюсь, я испытывал странные чувства, когда вернулся с визитом в особняк старика Жумайло. Дом я нашел в полном запустении. Мой бывший мучитель явно бедствовал, брошенный своими приемными детьми, разоренный, опустившийся и полубезумный. Он бормотал как дурачок, не помня себя от радости, когда увидел, что его любимый воспитанник решил проведать его. Идиот принял все за чистую монету. Конечно, я мог просто зарубить его топором. Но что бы я выиграл от этого? Убийство списали бы на нападение грабителей или на несчастный случай. Нет. Я решил вспомнить многоумные режиссерские советы самого Жумайло и получше войти в роль. Я сделал вид, что в припадке ностальгии решил навестить своего бывшего учителя. Похотливый старик немедля решил, что я истосковался по его ласкам. Я убедил его, что благодаря его науке я стал настоящим актером и вышел на большую сцену. Что же, отчасти это действительно было правдой. Я сказал, что нуждаюсь в его уроках, что преклоняюсь перед его режиссерским талантом. Роняя слюну от возбуждения, он притащил своих старых кукол и наши детские театральные костюмы и разложил их по углам комнаты, раньше служившей нам для репетиций. Я снова надел свой костюм Дуняшки, платье оказалось мне впору — я почти не вырос с тех пор, как надевал его последний раз. Мы танцевали. Я танцевал со своим мучителем в комнате, пропахшей плесенью, и вскоре почувствовал, как его скрюченные пальцы начали гладить меня, а после потянулись к лицу. Испытал ли я тогда страх? Отвращение? Молил ли я, чтобы все это поскорее закончилось? Нет. Это все осталось в прошлом. Я испытывал страсть. Предчувствие. Я хотел этого. «Целуй ручку», — прошипел старый сатир, и его палец проник мне в рот, так он любил завершать наш ежедневный ритуал, когда я еще был ребенком. Ярость вспыхнула во мне, и я, сдавив горло Жумайло, принялся грызть его палец, пока не откусил его… Признаюсь вам, господа, — Яков грязно осклабился, глядя на побледневшего писца, который замер с пером в руке, — в эту секунду я испытал весьма яркий экстаз, вы понимаете, о чем я. Такой яркий, какого у меня давненько не случалось. После этого я долго и самозабвенно бил старика затылком об пол, хотя он уже давно перестал кричать и дергаться. Я оглядел комнату и понял, что у этой сцены незавершенный, нелогичный вид. Тогда я, по-прежнему держа отгрызенный палец во рту, уложил старика на стол и пристроил ему на грудь Петрушку, чтобы было понятно: это кукла отомстила своему обидчику. Я хотел было выбросить палец, но потом передумал и решил взять его с собой — не ожидал, что от него я испытаю такой эротический восторг. Я даже собирался потом, — снова последовал грязный оскал, обращенный к пораженным слушателям, — использовать его для удовлетворения своих фантазий. Но необходимо было оставить какую-то подсказку для уважаемых актеров-сыщиков, какой-то намек на содеянное. Нужно было как-то закрепить этот красивый символ — рука творила грех, и я отсек ее, искалечил. Греховная рука, греховные уста… Внезапно меня осенило. Я оторвал крохотную ручку от куклы и оглядел ее. Отдельных пальцев на кукольной ладошке не было, поэтому я всунул всю ручку в рот Жумайло. Получилось красиво и с большим значением, мне понравилась эта концепция. Я собрал кукол и запихал их в свой саквояж. Десять ручек — десять трупов, мой список был давно готов. Единственное, что вызывало досаду, так это то, что двое из списка были уже мертвы. Но я нашел способ. Те, кто своим равнодушием отправил моего отца на тот свет — отставной солдат Вертихвист и доктор Чулин, тоже получили ручки, я просто воткнул их в землю на могилах. Почему-то я был абсолютно уверен, что господа сыщики их непременно обнаружат. Жаль, но вы до этого не доросли как зрители. Ну да ладно, мне нужно было двигаться дальше по списку. С Жумайло я уже разобрался, оставались те, кто продал меня ему в рабство на сиротском суде. Я мог пересчитать их, простите за каламбур, буквально по пальцам. Валентин Ничипоренко — секретарь, Евдоким Пилипей — судебный врач, Роман Никольский — полицейский художник…