— Эйб, ты не понимаешь.
— Так объясни мне.
— Я делаю то, что должен делать.
— И что же ты должен делать? — Ну, скажем так, у меня есть некоторые сомнения.
— Правда?
— Это всего лишь предположение.
— Это предположение, потому что ты не доверяешь мне?
— Я доверяю тебе, Эйб. Но в этом деле ты судья.
— В данный момент я не судья. Я твой друг. И если бы я им: не был, то мне было бы решительно наплевать и на тебя самого, и на то, что с тобой происходит.
— Но когда мы вернемся в зал суда, ты снова станешь судьей.
— Черт побери, Хэнк, доверься мне! Так что же ты все-таки задумал?
Хэнк глубоко вздохнул:
— Я пытаюсь добиться оправдательных приговоров для Апосто и Дипаче. И снисхождения для Рейрдона.
— Но какого черта?
— Потому что… потому что я считаю, что так будет справедливо.
— Тогда почему ты не пошел с этим к окружному прокурору? Почему не подошел ко мне до начала суда?
— Потому что, Эйб, я впервые в жизни хочу, чтобы мое имя попало в газетные заголовки. Сэмелсон встал из-за стола:
— Ты самоубийца, Хэнк. Ты губишь себя.
— Нет.
— Да, черт побери, да! Ты добьешься лишь того, что тебя вышвырнут с работы. Ты выставишь в дурацком свете окружного прокурора и всю его службу. Хэнк, они никогда не простят тебе этого.
— Мне все равно. Если это поможет добиться…
— Да ничего ты не добьешься! Вылетишь с работы, вот и все. И больше никто не пожелает связываться с тобой. Да с такой репутацией тебя в этом городе даже в тюрьму не возьмут на работу!
— Может быть, и так.
— Не может быть, а точно. Именно так все и будет. Но я не допущу, чтобы ты пострадал из-за собственной глупости. А поэтому мы немедленно выйдем отсюда, чтобы поговорить с адвокатами защиты. И когда ты расскажешь им…
— Нет, Эйб, ну, пожалуйста. Позволь мне сделать это по-своему.
— Позволить тебе совершить самоубийство? Ты об этом просишь меня? Разве ты не знаешь, что твоя контора хочет сделать процесс над этой троицей показательным, чтоб другим было неповадно? Разве тебе не известно, что город…
— Я, представь себе, тоже хочу использовать их в качестве примера. И хочу показать, что они тоже люди, имеющие право на жизнь. Эйб, они же не пришельцы, не из космоса к нам прилетели. Это просто несчастные, перепуганные мальчишки.
— А ты лучше расскажи об этом матери Рафаэля Морреса. В данном деле, Хэнк, от психологических трюков мало толку. Во всяком случае, жертве преступления они уже не помогут.
— Да, Эйб, потому что каждый пацан, оказавшийся причастным к этому убийству, на самом деле является жертвой.
— Но закон ясно гласит о том…
— Это не имеет никакого отношения к закону. И вообще, пошел он к черту, такой закон! Эйб, я юрист, и вся моя жизнь была связана с законом. Ты это знаешь. Но как я могу требовать наказания для этих троих ребят до тех пор, пока не выясню, кто на самом деле убил Рафаэля Морреса? А установив это, понимаю, что любой закон здесь бессилен.
— А разве ты не знаешь, кто убил того парня?
— Да, Эйб, знаю. Мы все убили его.
— Эх, Хэнк, Хэнк!..
— Мы все убили его, Эйб! Своим равнодушием и бездействием. Целыми днями мы занимаемся лишь тем, что разводим говорильню, назначаем комиссии, выслушиваем разные точки зрения и все равно никак не можем понять, а в чем же, собственно, дело. Имеем на руках все факты, но не предпринимаем ничего, смотрим на них сквозь пальцы. И позволяем, чтобы дело дошло до убийства, чтобы Рафаэль Моррес расстался с жизнью.
— И что же ты теперь намерен сделать? Начать широкомасштабную общественную кампанию? Прямо здесь? В моем зале суда? Хэнк, ты же никогда…
— Эйб, а ты что, можешь предложить более подходящий для этого момент?
Сэмелсон покачал головой:
— Хэнк, ты выбрал не праведный путь. Так дела не делаются.
— Наоборот, это единственно возможный, верный путь. Кто-то должен встать и заявить об этом во всеуслышание! Кто-то же должен быть услышан!
— Но почему, черт возьми, этим кем-то должен непременно стать ты?
— Не знаю. Неужели ты думаешь, что это меня пугает? Да я скорее брошусь грудью на амбразуру, чем войду в зал суда и намеренно завалю собственное дело. Но, Эйб, если мы промолчим и на этот раз, если никто не возьмет ответственность на себя, пытаясь остановить все это безобразие, то тогда нам останется лишь покорно поднять руки и сдаться без боя. И после этого о законе и всяком правосудии можно будет забыть раз и навсегда, потому что этим миром будут заправлять хищники. А я не хочу, чтобы мой ребенок и мои внуки росли в варварской стране. Я не хочу, чтобы они тоже были растерзаны. Эти ребята должны жить! Мы просто не имеем права их терять!
В комнате наступила тишина.
И затем Эйб Сэмелсон сказал:
— Эх, будь я сейчас моложе…
— Эйб?..
— Имей в виду, я честно доведу суд до конца, так что поблажек тебе не будет.
— Ты же знаешь, я никогда на них не рассчитывал.
— Но ты погубишь себя.
— Может быть.
— Ну ладно, ладно, — вздохнул Сэмелсон. — Пойдем отсюда, пока нас с тобой не обвинили в сговоре. — В дверях он задержался и положил руку Хэнку на плечо:
— Желаю удачи. Она тебе пригодится.
Первым свидетелем, вызванным Хэнком после перерыва, была Анжела Руджиэлло.
Девушка неуверенно прошла к свидетельской трибуне, бросая по сторонам испуганные взгляды. На ней было зеленое платье и туфли на высоких каблуках. Она села и тут же застенчиво прикрыла юбкой колени.
— Сообщите суду ваше имя, — попросил Хэнк.
— Анжела Руджиэлло.
— Где вы живете, мисс Руджиэлло?
— В Гарлеме.
— Будьте любезны, взгляните на ту скамью, где сидят подсудимые. Вы узнаете этих ребят?
— Да, — чуть слышно ответила она.
— Мисс Руджиэлло, вы чего-то боитесь?
— Немножко.
— Вы боитесь меня?
— Нет.
— Его чести господина судьи?
— Нет.
— И уж наверняка не адвокатов защиты, — с улыбкой сказал Хэнк. — Они выглядят вполне безобидно.