Анна Всеволодовна болезненно сощурилась. — Это секретарь отца, Павел Румянцев, — еще тише ответила она.
— Что вам известно о нем?
— Он погиб на корабле вместе с отцом.
-- Вы хорошо в этом уверены? — ничуть не изменив тона, спросил я.
Анна Всеволодовна обратила взгляд на меня. Она посмотрела мне прямо в глаза, решительно. Хотя заметно побледнела.
— Что вы хотите сказать своим вопросом? — холодно выговорила она, едва шевеля бледными губами. — Если он совершил какой-нибудь предосудительный поступок, то все давно погребено там, в океане...
Я улыбнулся, тоже глядя ей прямо в глаза, и, признаюсь, улыбнулся без всякого наигрыша.
— Умоляю вас, не отпирайтесь, Анна Всеволодовна, — даже более учтиво, чем рассчитывал, сказал я ей. — Ваш управляющий Тютинок во всем сознался. Мы проверили все отпечатки пальцев. Павел Румянцев, он же Станислав Гурский, однажды спасся...
Про себя я даже успел подумать: «Кому быть застреленным — не утонет...»
— Вы покрывали... его жизнь все эти годы, — добавил я. — Этому должно быть какое-то разумное объяснение.
С минуту Анна Всеволодовна Белостаева сидела в молчании, словно окаменев.
— Он вами арестован? — так тихо спросила она, что я едва не переспросил ее, но успел догадаться, что она сказала.
— В некотором смысле... — чуть не сплоховал я и поспешил добавить: — Видите ли, сударыня, он подозревается в совершении по меньшей мере одного крупного мошенничества, и ему может грозить весьма длительный срок заключения и поражение во многих правах.
Одно крупное мошенничество было тут налицо, без всякого подозрения: полученная страховка. Так что лжи я почти не прибавил.
Я приглядывался к Анне Всеволодовне, и с каждой секундой меня начинало охватывать все большее изумление. Она опустила глаза, и в то время, как брови ее страдальчески сдвинулись к переносице, а на лбу напряженно собрались тяжкие, совсем не девические морщины, на ее бескровных губах появилась спокойная и какая-то отрешенная улыбка.
Я молчал.
Наконец она подняла голову, очень глубоко, но, я бы сказал, не тяжело вздохнула и... с этим вздохом взгляд ее прояснился.
— Чему быть, того не миновать, — как-то очень легко произнесла она. — Спрашивайте меня, о чем вам будет угодно.
— Да мне, собственно, и спрашивать уже не о чем, — теперь уж и вправду наигранно усмехнулся я. — Все вопросы, какие мог, я вам задал...
— Да, мы все покрывали папиного секретаря, — сказала Анна Всеволодовна. — Он чудом остался в живых... Оказался в Америке... Потом с большими трудностями возвращался... Я слишком многим ему обязана.
— Чем, нельзя ли узнать? — спросил я, вложив в вопрос всю деликатность, на какую был способен.
— Жизнью, — просто ответила Анна Всеволодовна. — Он спас меня во время кораблекрушения. Если вы располагаете временем, я могу рассказать подробности...
Я понял, что временем располагать теперь обязан, и — кивнул:
— Сделайте любезность, сударыня, расскажите. Это очень важно. Заодно — и о том, как случилась эта ваша роковая поездка.
IV
Анна Всеволодовна Белостаева сначала поежилась, закуталась плотнее в шаль, потом замерла на несколько мгновений, уйдя в себя.
— Папа был большой выдумщик... — едва слышно проговорила она и снова как бы канула всей душою в воспоминания.
Я набрался терпения.
— Просто я хочу сказать, — вздохнув, произнесла она уже громче и яснее, — что папа очень любил все большое и новое... Это может показаться нелепым, смешным... Но так и есть: все большое и новое. Он прямо боготворил все технические новинки. Вид аэропланов, дирижаблей приводил его в нервную дрожь. Он бросал деньги на фантастические проекты. Никто не мог его остановить. Если бы не Поль, папа давно бы разорился. Только Поль умел его уговорить, остудить немного и ненадолго.
— Поль? — единственный раз позволил я себе прервать вопросом ее рассказ.
Анна Всеволодовна едва заметно вздрогнула. — Да... Так мы все звали... господина Румянцева... Когда папа узнал, что скоро выйдет в первое плавание самый большой в мире пароход, вы не можете себе представить, что с ним сделалось. Он целыми днями не мог присесть, был весь красный от возбуждения... Еще зима стояла, и он выходил в одной сорочке в сад и растирал себе грудь снегом. Мама не имела на него никакого влияния. Она уговаривала Поля, чтобы он внушил папе, каким тяжелым для нее и для меня, каким разорительным выйдет это путешествие в Америку. Да и сама Америка представлялась нам не только каким-то очень далеким, почти недоступным материком, но — и местом очень скучным, где нет никаких развлечений, а только ездят взад-вперед автомобили... У нас, кстати, был свой автомобиль. Он весь сверкал и переливался. Папа очень гордился им. Ему очень нравилось, когда мама надевала вуаль и пальто по последней моде, для езды. А нам с мамой очень не нравился этот запах. Вы знаете... Маму даже тошнило иногда. Так вот Поль старался действовать с мамой заодно. Как только он не отговаривал папу, но папа стоял, как незыблемая скала: «Едем в Америку!»