Я был уверен — и это входило в мои расчеты, — что ректор и Браун предупредили его ни при каких обстоятельствах не допускать, чтобы подробности дела просочились наружу.
— Мне придется поступить так, если мы с вами не согласимся рассматривать этот вопрос как «исходное положение».
— Неужели вы допускаете мысль, что старейшины разрешат вам пригласить посторонних свидетелей?
— В противном случае мне придется занять более неприятную позицию, чем я того хотел бы.
— Никакой пользы делу вы этим не принесете, — сказал он. — Если уж на то пошло, вы и себе никакой пользы не принесете. И вообще все это звучит на редкость отвлеченно. Извините меня, но я не верю, что вы это серьезно.
— Да, я это серьезно, — ответил я.
Доуссон-Хилл внимательно смотрел на меня большими глазами, слишком серьезными для его веселого моложавого лица. Мы познакомились около тридцати лет назад. Сейчас он пытался определить, что я собой представляю.
— Хорошо, — сказал он все тем же беспечным тоном, — это слишком незначительный вопрос, чтобы стоило из-за него спорить. Значит, «исходное положение».
Оба мы подтвердили, что дальнейших вопросов у нас нет. Мы курили и смотрели в сад. Вскоре весело, со светской учтивостью пожелав мне спокойной ночи, он ушел.
Из окна до меня доносился аромат сирени; по-ночному пахла трава. На мгновение эти запахи отворили дверь в какой-то уголок моей памяти, и на меня хлынул поток чувств, воскрешать которые в ту ночь я не имел права. Затем мысли снова вернулись к настоящему. Я не сказал Доуссон-Хиллу, что факт исчезновения фотографии давал мне в руки козырную карту, настоящую ценность которой я еще не вполне уяснил и относительно которой до сих пор еще не мог решить — стоит ли пускать ее в ход, и если да, то когда и как. Могло случиться, однако, что я вынужден буду пойти на это.
Несколько недель тому назад, подготавливая как-то вечером вместе с Мартином свое выступление перед старейшинами и испытывая одинаковое с ним чувство покоя и удовлетворения от того, что мы единомышленники в этом деле, я задал вопрос — вопрос, который, я уверен, задавал себе и он, — почему же, собственно, этой фотографии не оказалось на месте? Я сказал, что, конечно, это могла быть чистая случайность. Но не могло ли тут быть злого умысла? Никто из нас не ответил на этот вопрос, однако мне казалось, что у обоих напрашивался один и тот же ответ.
Это полуподозрение закралось мне в душу уже несколько месяцев тому назад, в тот самый день, а может, и раньше, когда мы с Мартином были свидетелями вспышки Говарда и когда Мартин пригрозил ему, что, если кто-нибудь еще услышит эти слова, его дело можно считать безвозвратно проигранным. Такого рода подозрение родилось, наверное, не только у нас, но оно было настолько фантастичным, настолько бредовым, что никто не высказывал его вслух. У меня оно разгорелось в полную силу, когда я слушал Г.-С. Кларка на обеде у Брауна.
Прежде чем тетради Пелэрета попали в прошлом году на рождество в руки Скэффингтона, только один человек имел возможность прикоснуться к ним. Это был Найтингэйл. Возможно ли, что Найтингэйл, который первым увидел фотографию, понял, что это подлог, подтверждающий правильность слов Говарда, и вырвал ее?
Неважно, чему верил я сам, важно было лишь то, чему я мог заставить поверить других. Если я хотел хоть чего-то добиться, выступая в суде, я не мог позволить себе показать, что у меня есть хоть тень подозрения. Этого требовала простейшая тактика. Если бы Кроуфорд, Браун и Уинслоу услышали, что подобное подозрение исходит от меня, человека, выступающего в роли адвоката Говарда и не щадящего усилий, чтобы выиграть его дело, то дело это сразу же провалилось бы окончательно и бесповоротно.
И в то же время обстоятельства могут сложиться так, что мне придется заронить это подозрение. Оптимистически настроен я не был. Я не знал, как подойти к этому вопросу. Сам высказать подозрение я не мог. Кто же сможет у кто захочет?
Глава XXVII. Профессорская утром
На следующее утро я завтракал поздно, совсем как в былые времена, когда жил в колледже. Почки и грудинка, кофе с сухариками, солнечный свет, льющийся в низкие окна, запах цветов и нагретого камня — все это давало мне ощущение déja vu[29] и в то же время подчеркивало необычность этого дня. По газете, которую я читал, прыгали солнечные зайчики. Я просил Мартина и остальных не трогать меня в это первое утро суда. Мне нужно было лишь позвонить по телефону главному швейцару и попросить его проследить за тем, чтобы с половины одиннадцатого Говард находился под рукой в колледже. Затем я вернулся к газете и читал, пока не зазвонил колледжский колокол.