Том был готов, как всегда излишне готов, усмотреть тут какой-то заговор. Лицо Инса, до этого момента гладкое, любезное, спокойное, нахмурилось.
— Мне все эти разговоры осточертели, — сказал он, — я в этом попросту не желаю участвовать. Все, что я собираюсь сделать, это выбрать, кого хочу, заявить об этом вслух и стоять на своем.
— И очень искусно добиться таким путем последствий, которых, по вашим словам, вы отнюдь не хотите.
— К черту последствия. Что же касается всего того, что вы мне тут наговорили, так я вам вот что скажу… Вся величавость вдруг соскочила с Инса. Председательские манеры пошли прахом. — Я вам вот что скажу… Чушь городите!
Они все еще продолжали свирепо смотреть друг на друга, когда на террасу вышел дворецкий.
— Мистер президент, — сказал он Инсу, — прошу вашего разрешения передать телефонограмму.
— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил Инс, вновь излучая невозмутимое спокойствие.
Дворецкий подошел ко мне и четким, конфиденциальным шепотом сказал:
— Мистер Найтингэйл свидетельствует свое почтение и просит передать, что он был бы весьма признателен, если бы вы оказались настолько любезны и зашли бы сегодня вечером к нему в кабинет в любое удобное для вас время.
Глава XXXII. С врагом с глазу на глаз
Шагая через третий колледжский двор к зданию, где находился кабинет Найтингэйла, я мысленно готовил себя к неприятной сцене. Покой был разлит в золотистом вечернем воздухе, но нервы мои были напряжены. К воинственному задору примешивались раздражение и страх. Мысли мои были в беспорядке, я даже подумал на мгновение с ребяческой обидой, что «слишком уж сегодня хороший вечер для того, чтобы ссориться».
Когда после теплого, напоенного ароматом цветов двора я попал на темную лестницу, на меня, как из колодца, пахнуло сыростью. Я поднялся на третий этаж и очутился на ярко освещенной заходящим солнцем площадке. Глаза слепило после сумрака, царившего внизу, так что я с трудом разобрал имя Найтингэйла над дверью. Постучав, я вошел. В комнате уже были задернуты шторы, настольная лампа и старомодная люстра, висевшая в центре потолка, были зажжены. Найтингэйл встал и молча улыбнулся мне любезной, приятной улыбкой.
Он пригласил меня сесть, указав на единственное хорошее кресло в пустоватой комнате. Водворилась торжественная, как в церкви, тишина.
Начал разговор я, сказав, что заглянул по пути в канцелярию, думая найти его там.
— Нет, — ответил Найтингэйл, — я не из тех, кто сидит на работе по двадцать четыре часа в сутки.
Затем он сообщил мне, что занимает этот кабинет с тех самых пор, как его избрали в члены совета, и добавил:
— А было это так давно, что даже думать об этом не хочется. Да если уж на то пошло, — любезно сообщил он мне, как будто его слова доставляли печальное удовольствие нам обоим, — с тех пор как вы были здесь в последний раз, времени тоже прошло не мало. Больше, чем нам с вами хотелось бы.
Это действительно было еще до войны. За все те годы, что мы оба состояли членами совета, я только два раза был в этой комнате. Наши с ним отношения не располагали к частым визитам. И все же мне казалось, что Найтингэйл вспоминает это время, — когда ему пришлось испытать очень большие неприятности, когда мы еле разговаривали друг с другом — пусть без сентиментальности и теплоты, но, во всяком случае, с бережным чувством.
Может быть, он принадлежал к той категории людей, которые настолько поглощены собой, что ревниво относятся к своему прошлому и не желают выбрасывать из памяти даже врага, если достаточно долго были знакомы с ним. Кажется, самый факт продолжительности знакомства налагает на них какие-то обязанности в отношении такого врага. Вот и сейчас, разговаривая со мной, — человеком, которого он всегда считал своим врагом, а сегодня имел для того и определенные основания, человеком, который в свою очередь относился к нему отрицательнее, чем к кому бы то ни было, — он держался так, словно нас что-то связывало.
Я огляделся по сторонам. Кабинет его был уныл — именно таким я его смутно помнил. В отличие от кабинетов большинства других членов совета, ему не хватало уюта и отпечатка индивидуальности. На стене висело весло — реликвия гребных гонок, оставшаяся со студенческих лет. На письменном столе стоял большой портрет его жены, пышной, приветливой дамы с выпуклыми глазами, которого ранее я видеть здесь не мог. На стенах я заметил еще фотографии, которые тоже, очевидно, появились здесь недавно. Это были группы офицеров в пустыне. На одной из них в центре сидел в шортах и берете Найтингэйл. На другой — он же сидел через два человека от прославленного военачальника, с которым я был знаком. Я спросил про этого военного.