Он с ног до головы мужчина! — восхищенно сказала Айрин. Она говорила не о любовнике, а о сыне, который готовился в университет в закрытой подготовительной школе. Мартин, она и я сидели в понедельник вечером на лужайке перед их домом в ожидании обеда. Я только что пришел к ним. Мартин полулежал в шезлонге и, заслонившись ладонью от бившего ему в глаза солнца, посматривал искоса в дальний конец сада.
Мартин тоже говорил о сыне. В его словах звучало несравненно больше заботы, чем в ее. Он прочитал между строк письма мальчика, который писал каждую неделю, что тот чем-то встревожен, но не хочет поделиться с родителями своими огорчениями. Айрин же приняла это с веселым смехом.
— Он с ног до головы мужчина, — восклицала она. — Он себя еще покажет! Тогда только держись!
Мартин улыбнулся. Даже ему, осторожнейшему из людей, такая перспектива не казалась неприятной. Что же касается Айрин, то она была от нее в восторге. Я думал о том, что любовь Мартина к сыну была крепкой, глубокой; так искренне он еще никогда ни к кому в жизни не был привязан. Она тоже любила мальчика — любила, вероятно, не меньше, чем Мартин, — но ее любовь не была похожа на ту, что принято считать материнской. Она была хорошей матерью, и такой добродетельной, что люди, знавшие ее в дни ее беспутной молодости, с трудом верили своим глазам. И все же в ее любви не было покровительства, скорее она ждала, что сын будет оберегать ее. Она мечтала о том времени, когда он будет сопровождать ее повсюду и руководить ею.
Однажды, когда она была молоденькой девушкой и увлекалась человеком вдвое старше себя, я слышал, как она с восторгом восклицала, что роль дочери удается ей куда лучше, чем роль матери. Она даже не подозревала, насколько это было близко к истине. С виду грузная стареющая женщина, она всегда сумела бы чувствовать себя девочкой рядом с любым мужчиной из своей семьи.
Так было и с мужем. По годам она была старше Мартина. Она выглядела старше его. Но сейчас, после пятнадцати лет замужества, она держалась с ним, как дочь с отцом — отцом упрямым, своенравным, но который был тем не менее ее единственной опорой и которого она, при всех своих насмешках и внешней непочтительности, глубоко уважала.
По-видимому, обоих такие отношения устраивали. Вопреки всем пророчествам, вопреки предсказаниям всяких всезнаек, вроде меня, брак их удался. Когда она пошла в дом накрыть на стол к обеду, сутуловатая, расплывшаяся, но все еще энергичная и подвижная, Мартин, сидя в кресле, проводил ее глазами. После этого он спросил меня про Найтингэйла. Он, несомненно, скрыл от нее — в этом я был уверен, — что оказался более щепетильным и мягким, чем все мы остальные. Может быть, он знал, что эта сторона его характера, неожиданная для его друзей, неожиданная даже для него самого, не понравится ей?
— Ну, как же вел себя Найтингэйл?
Он задал вопрос и с недоумением посмотрел на меня, увидев, что я расплываюсь в улыбке. А улыбался я потому, что мягкости при этом вопросе в его голосе отнюдь не чувствовалось. Мне почему-то вспомнился один персонаж из саги старого Гэя, спрашивавший, как вел себя какой-то незадачливый герой во время пожара, в котором сгорело дотла все его имущество.
— Так как же он вел себя? — повторил Мартин.
Я описал события дня. Мартин сосредоточенно слушал. Из осторожности он не сказал мне, что, по его мнению, доказывает поведение Найтингэйла — его вину или отсутствие таковой. Он был слишком опытен для того, чтобы тревожить меня сомнениями сейчас. Для меня это был самый ответственный момент; он не хотел ослабить мою решимость ни на йоту. Как и всегда, он перестраховывался. Значит, все теперь упирается в Кроуфорда и Брауна? Что-то они скажут?
— Теперь все должно быть хорошо, — сказал я.
— Ведь Доуссон-Хилл обедает сегодня у Кроуфорда? — спросил Мартин. — Не скажу, чтобы мне это нравилось, — задумчиво прибавил он.
Он стал настаивать, чтобы я поговорил вечером во вторник, то есть завтра, с Брауном наедине. Как-никак Браун мой друг, и он — хороший человек. Несмотря на все разногласия, я по-прежнему могу говорить с ним откровенно. Попытаться, во всяком случае, стоит. Мартин был уверен, что стоит. Мне это не особенно улыбалось, но Мартин настаивал на своем. Буду ли я возражать, если он сейчас же условится с Брауном? Я спросил, неужели ему не сидится на месте?
— Ладно уж! — сказал Мартин и пошел в дом к телефону.
Он вернулся посмеиваясь.
— Дядя Артур жаждет этого свиданья не больше, чем ты. Но он согласился увидеться с тобой завтра вечером в девять часов у себя в кабинете.
После обеда мы сидели вчетвером у окна, выходившего на широкую лужайку. Г.-С. Кларк, который спустился со своего крыльца, прохаживался вдоль дальнего ее края. Он держался на солнце, ярким вечерним светом заливавшем сад, подальше от тени, отбрасываемой вязами. Ходил он медленно, волоча больную ногу. Ему потребовалось немало времени, чтобы дойти до конца сада, повернуть и продолжать дальше свой моцион. И хотя движения причиняли ему боль и утомляли его, со стороны никто бы этого не сказал. Он подтягивал беспомощную ногу, готовясь к следующему шагу с беспечным, чуть ли не капризным видом, который говорил, что хоть он и сознает, что ходить так не очень удобно, но тем не менее из оригинальности предпочитает ходить именно так.