Мы, мнимые собственники этого живого клада, сидели на Родосе, получали донесения от своих соглядатаев в Неаполе, Венеции, Иль-де-Франсе и Константинополе, сортировали и просеивали их, подсчитывали свои доходы и потери в деле Джема и все с меньшим успехом пытались воздействовать на ход событий. Судьба Джема уже решалась в сферах, находившихся гораздо выше нас. Неизмеримо выше.
Наиболее тяжким обстоятельством в международной жизни 1485–1487 годов (подчеркиваю, для нас) было вмешательство Турции. До Мехмеда Завоевателя османы оставались пришельцами, с коими никто не имел и не желал иметь ничего общего. Дело Джема многое изменило. Часть западных государств уже вступила в переговоры с султаном, и Баязид принял на себя обязательства по отношению к некоторым из них, чтобы обеспечить заточение своего брата; уже наметились некоторые обоюдные выгоды. И тотчас же началось состязание: кто кого обгонит в этом направлении.
В те годы, о которых я говорю, крупные европейские государи, с одной стороны, вели переговоры с Папством о крестовом походе против Баязида, а с другой – поддерживали с тем же Баязидом связи, осведомляли его о намерениях папы и заверяли, что не допустят такого похода. Одному богу известно, в чем эти мирские властители были более искренни: в своем желании положить конец турецкой угрозе или в стремлении зажить с турками в мире ко взаимной выгоде.
Быть может, только Папство и Матиаш Корвин не вели в те годы двойной игры – они единственные ничего бы не выиграли от мира с Турцией. Но зато ни папа, ни Корвин не были заинтересованы в согласованных действиях – каждый настаивал на том, чтобы единолично возглавить поход, дабы не уступить другой стороне славу и добычу.
Таким образом, два указанных года были заполнены борьбой Иннокентия VIII и Матиаша Корвина за Джема. А фоном для их действий служили непрерывные переговоры остальных государств с врагами Турции и с самой Турцией.
Как мы и ожидали, дело Джема накалило воздух над всей Европой, были пущены в ход неслыханные средства, поставлены на карту интересы крупнейших властителей. Сам Джем (в сущности, мало кто знал, как он выглядит, никто не воспринимал его как живое существо с определенной судьбой, собственной волей и намерениями) уже негласно превратился в некое общее достояние.
Я уже говорил вам о том, что мы согласились передать Джема Иннокентию, ибо предложенные им условия удовлетворяли нас. Папа обратился с требованием к Карлу VIII, точнее, к королевскому Совету, управлявшему Францией до его совершеннолетия. Совет на это требование ответил туманно: мол, путешествие Джема – когда так много сторон, и в особенности Баязид, заинтересованы в том, чтобы похитить его, было бы нежелательным. Совет давал понять, что для безопасности подобного предприятия необходимы огромные деньги. В ответ на что Папство тотчас умолкло, ибо момент для напоминаний о деньгах был самый неподходящий.
Итак, Иннокентий VIII вышел из игры, и она, возможно, заглохла бы надолго, если бы в нее не бросился очертя голову Матиаш Корвин. Я лично присутствовал – в качестве наблюдателя Ордена – при этой выматывающей истории и могу вам подробно о ней рассказать.
Началась она весной 1486 года. Нам стало известно, что Матиаш Корвин, воспользовавшись тем, что турки приостановили военные действия, решил завладеть Джемом. Известие звучало неправдоподобно, но мы сообщили о нем Риму и Венеции. Хотели предостеречь соперников Корвина в деле Джема. Несмотря на равнодушие, с которым нам ответили, мы догадывались, что Рим и Венецию охватила паника. Папа боялся, как бы Корвин не похитил Джема и тем самым не нанес урон авторитету святого престола. А испуг Венеции был еще более объясним: война тяжко отразилась бы на ее торговле с Левантом. Таким образом, не прибегая к прямому предательству, мы сделали так, что султан Баязид был обо всем осведомлен.
Но зато Матиаш на наши подспудные действия ответил открытым ударом, какой будет помниться долго: он направил во Францию посольство почти из тысячи человек. Слыхали вы что-либо подобное? По дороге посольство должно было заехать в Милан, чтобы условиться о помолвке между сыном Матиаша и Бьянкой Сфорца. Хитро придумано: таким способом король Матиаш (привлекая себе в союзники герцога Миланского) вклинивался между итальянскими державами. Короче говоря, еще более затруднял и без того трудное положение Папства в деле Джема.
После того как мы узнали об удачном ходе венгерского короля, пришлось и мне отправиться в Италию дабы настигнуть там венгров и в одно с ними время явиться ко французскому двору. Хотя цель моей миссии была весьма прозрачной, венгры должны были со мной считаться. Как-никак я особа духовного звания.
Я прибыл в Милан, когда торжества по случаю помолвки были в разгаре. Огромный дворец семьи Сфорца – неприступная крепость и вместе с тем уютнейшее из известных мне жилищ – занимает пространство, на котором может разместиться целое селение. Он был разукрашен весь, вплоть до зубцов крепостных стен. Вечерами в его просторных внутренних дворах шли танцы и пиршества, на которых я встречал многих видных итальянских аристократов. Далеко не всех, разумеется, ибо Италию продолжали раздирать войны. Непристойной выглядела роскошь этих торжеств на исхудалом, оборванном теле Апеннинского полуострова. Семейство Сфорца было, подобно флорентийским Медичи, арбитром в итальянских делах. Брак Бьянки с Яношем Корвином придавал еще больше веса их дому.
В один из бесчисленных этих вечеров я был представлен герцогу Гаэтано. Он полностью совпадал с тем образом, который я себе нарисовал, – неуклюжий, дородный, ничуть не похожий на тех неспокойных, разорившихся и готовых на все итальянских владетелей, которыми было столь богато мое время.
Однако интересовал меня не сам герцог Гаэтано, я спешил свести знакомство с посланцем Матиаша: о Вараждинском епископе Яноше Пруисе ходили самые невероятные слухи. Говорили, что он несметно богат, очень начитан и ловок, один из лучших дипломатов в Европе, если не самый лучший.
Нас представили друг другу, и первое, что поразило меня, была почти неправдоподобная его красота. Пруис был, вероятно, моих лет, человек еще молодой, атлетического сложения, с головой, какие я видел только у античных статуй. Когда он шагнул мне навстречу (не сводя с меня глаз, по-видимому тоже многого ожидая от этой встречи), то напомнил мне полководца, и я невольно, хотя считал его врагом, преисполнился гордостью: вот какие мужи служат нашей церкви! Сегодня вы ровным счетом ничего не знаете о духовенстве нашей эпохи!
Мы разговорились. После первых же слов мне стало ясно, что передо мной весьма опасный противник. Опасным было утонченное обаяние этого телесно и духовно одаренного человека; опасным было его бесспорное совершенство и то, что он умел им пользоваться как оружием, приманкой или наградой.
Можете мне поверить, я знал всех до одного участников дела Джема и никого из них не могу сравнить с Пруисом. Это до некоторой степени объяснит вам, сколь тяжкой была моя миссия – не страдая излишней скромностью, я признавал полное превосходство своего противника.
Мы уединились от остальных гостей, что выглядело естественным: священнослужители имеют свои, не мирские дела. Со стороны мы, наверно, выглядели как рыцари перед турниром, мы изучали друг друга, прощупывали, мы проникались друг к другу приязнью, несмотря на вражду и борьбу. Знаете, ничто так не льстит уважающему себя человеку, как достойный противник.
Мы говорили о самых обыденных вещах. Пруис расспрашивал меня об осаде Родоса и моем участии в ней, выражал искреннее восхищение и сожалел, что не сумел сам участвовать. Венгры, сказал он, в ту пору тоже сражались и против того же неприятеля, однако осада – это, по его мнению, нечто совсем иное и крайне занятное; другой декорум, другой драматизм, гораздо более насыщенный – он выразился именно так. Я не мог не отметить, что напротив меня сидит истинный художник своего дела; угадывал под рясой человека, живущего не только радостно, не только с охотой, а со сладострастием. Я невольно добивался, чтобы и он признал меня, старался очаровать его, чтобы быть с ним на равных. Едва ли я преуспел в этом – не знаю, что могло бы произвести впечатление на этого человека, полного совершенств.