— Делов до фигов, — проговорил теперь со вздохом Флавий Михайлович, лежа в постели.
И стал разматывать череду событий в обратном направлении, как кинопленку от финальной сцены к начальной.
Разговор за ужином шел у них почти веселый, только нервное напряжение все время чувствовалось, нарастало; то есть Ольга держалась все-таки скованно, не было в ней прежнего воодушевления или приличествующего моменту взволнованного ожидания, а был страх — именно страх, немало удивлявший и забавлявший его.
«А чему тут удивляться? — сказал он теперь себе. — Живет одна, от мужика отвыкла. Для неё решиться на такое — все равно, что украсть. А уходя, сердилась-то от досады не на меня — на себя: зачем, мол, уступила, допустила, как это, мол, с нею могло произойти? Экое, мол, наваждение!»
От таких мыслей стало легче: не в нём причина — в ней. Значит, и не за что себя корить.
Повеселев, вспоминал дальше. Вчера за ужином он пошучивал над нею, она смеялась, и напряжение спадало. Она очень смешлива. Соломатин так считал: коли кто-то склонен к улыбке да смеху, тот и разумом светел, в нём животное начало отстранено дальше, чем у прочих. Флавию Михайловичу всегда не нравились слишком серьезные люди. Ольга же так и вспыхивала улыбкой или смехом на любую, даже незамысловатую его шутку. Наверно, именно улыбающейся и смеющейся она останется у него в памяти.
И еще несомненное достоинство в ней — замечательная способность слушать: она так внимательно слушает и так удивляется всему! Такой в ней непритворный интерес!
Доро́гой он рассказывал ей об устройстве античных городов, о внутреннем убранстве афинских да римских жилищ, каковым оно было два или три тысячелетия назад; об архитектурных достоинствах древних храмов: о мостах, колодцах, кораблях, колесницах, о женских нарядах, о театральных представлениях, о том, что и как продавалось на рынках.
Она ухала, удивлялась самому обыкновенному:
— Откуда вы все это знаете?
Увлечение античностью овладело Соломатиным года три назад, после того, как побывал он в туристической поездке по Средиземноморью. Впрочем, путешествие то было предпринято им потому, что уже «стукнуло» в голову: он незадолго перед тем купил по случаю несколько книг — Светония, Плутарха, Тацита, Плиния Старшего — и успел их прочитать.
Флавий Михайлович вдруг полюбил тот далекий во времени и пространстве мир, и чем мрачнее становился для него день сегодняшний, тем лучезарней тот, утонувший в дали времен. То, что он видел вокруг сегодня и что так больно задевало душу — нищие на вокзалах, спившиеся бродяги. Жалкие старушки-торговки на улицах, тугие загривки молодцев, преуспевших в воровстве и разбое, наглые морды чиновников, вымогающих взятку, — все это отвращало его от окружающей жизни. Хотелось бежать куда-то, тем утешительнее было для него погружение в мир давний, далекий, осиянный благодатным средиземноморским солнцем. Тут как раз и подвернулась эта поездка — Стамбул, Афины, Мальта, Неаполь. Мир нынешний и мир древний совместились чудесным образом; Флавий Михайлович пережил погружение в него так остро, что уже не мог отрешиться.
Он очень живо описал своей дорожной спутнице раннее утро в Помпеях, каким оно было две тысячи лет назад, стук сандалий по каменной мостовой в Афинах, ликование толпы на празднике Великих Дионисий, рёв ослика с тяжелыми корзинами на спине и звуки авлоса (свирели) из тенистого сада… зловоние канализационных канав и аромат роз да гиацинтов из внутренних двориков, пенье девушек под лиру или кифару и воркование голубей на черепичных крышах, свары воробьев в кипарисах.
— Разве и там жили воробьи? — удивлялась Ольга, широко раскрывая глаза. — Такие же, как наши?
— Совершенно такие же! То же самой благословенной породы. Кстати сказать, жареные и вареные воробьи были довольно популярным блюдом у древних греков.
Он со снисходительной улыбкой рассказывал ей о том, какую войну вели с вездесущими воробьями древние греки да римляне, и что птица эта была почитаема в храме богини любви Афродиты, потому как любовный пыл воробьев неукротим, и в этом никто не может с ними сравниться, ни среди птиц, ни среди зверей.
— Про людей не говорю, человек — существо особое, ни с кем не сравнимое.
Ольга опять была повержена в изумление, смех овладевал ею, одолевал её.
— Не только воробьи там жили, но и ласточки, и зяблики, и даже, по-моему, синицы.
— Откуда вы все знаете? — удивленно повторяла она.
— Да я же оттуда! — утверждал Флавий Михайлович. — Что, разве по мне это не видно?
Самое забавное: она верила ему! По мере того, как он ей рассказывал, верила все больше и больше. Он с любопытством приглядывался к ней: отнюдь не красавица, пожалуй, полнолица больше меры, с крупным носом, две большие бородавки — одна на щеке, другая под левой бровью — тоже отнюдь не украшали её. Но ведь и некрасивой не назовешь! Когда улыбалась, очень хорошела, и переход от серьёзного состояния в смешливое происходил в ней легко, мгновенно, она как бы вспыхивала живым светом!