Включил свет и еще раз удивился непривычной обстановке вокруг. В переднем углу икона оказалась завешенной чем-то белым — скатеркой, вроде; это Ольга вчера, перед тем, как разбирать постель, занавесила ее: «Чтоб не видела Богородица мой грех…» Уродливый кованый крюк в потолке озадачил его: для чего он? Фотографии в деревянных рамочках: с одной из них на него, чужого человека в этом доме, смотрели трое парней лет по семнадцати-восемнадцати, в начищенных хромовых сапогах выше колен, в галифе, на каждом нечто вроде френча, с поясным ремешком и без него.
«Ишь, при галстуках. Щеголи!»
Один из парней был явно похож на Ольгу: те же большие глаза, широкие брови.
«Отец? Нет, пожалуй, дед…»
В избе за ночь выстыло. Пол казался просто ледяным. Торопливо одеваясь, Соломатин потрогал бок большой печи — она была холодна, будто мертва. К трубе вдоль матицы и грядки тянулась железная труба от маленькой железной печки, которую топили вчера. По-видимому, эта печка поставлена осенью, а по весне ее убирают; вчера она раскалилась местами добела, труба над нею обрела алый поясок — жарко стало в избе.
— Дров у меня нет, — сказала Ольга, словно извиняясь. — Всего несколько охапок. Не знаю, как и быть.
И упомянула недобрым словом какого-то окаянного Володю, который обещал привезти дров и не привез.
«Холодная, нежилая изба, как холодная женщина, — размышлял теперь Соломатин. — Хоть сколько топи, хоть сколько ласкай, все без толку…»
Постоял он над печкой железной, соображая: если хотя бы обложить ее кирпичами, тепло держалось бы дольше, а еще лучше сложить маленькую кирпичную теплушку. Весной ее можно разбирать, а осенью ставить заново. Хитрость невелика.
Ему даже захотелось приняться за это дело. Знать бы только, где взять глины, кирпич.
Он прошелся по избе, с любопытством разглядывая все, что попадало в поле зрения; никогда раньше не был в таком жилье, но вот удивительно: его посетило ощущение, что все-таки ему это знакомо! Деревенская изба, обмерзлые окна, печка с длинной железной трубой, обмазанной на суставах глиной. Было! Но нет, откуда!? Никогда он не жил в деревне — этот мир для него так же далек, как мир Древней Греции или Рима.
«Во мне память предков, так надо полагать. В генах заложено: кто-то из прадедов моих имел такое жилье, с лавками вдоль стен и с большой печью, может быть, даже с с волоковым окном?».
Отнял заслонку у большой печи, заглянул внутрь и увидел чугун, задвинутый в бок, где зола и угли; а из задней стены выпирали кирпичи, некоторые даже выкрошились.
«Как же она топит ее? — подумал он об Ольге. — Того и гляди обрушится все. Сколько еще может простоять такая печь — месяц или год? И на поду выкрошилось — чугунки как стоят?»
Вообще все в этом доме было как-то ненадежно: изветшало, состарилось, пришло в негодность. Тут явно не хватало хозяйской руки.
Он пошевелил ухваты и сковородник, прислоненные у шестка — рукоятки их от долгого употребления залоснились и обожжены. На залавке — это некое подобие шкафчика называется залавком? — валялась скорлупа сырых яиц; над кухонным столом обои пузырились, трещина в оконном стекле заклеена полоской бумаги.
Еще он отметил, что печь недавно побелена, занавесь у двери выстирана, однако это мало украшало кухню. Бедность проглядывала тут и там. Вон как источена жуком полочка посудная, залавок покосился.
Жалостливое чувство шевельнулось в душе Соломатина. Это было то самое чувство, которое больно отзывалось в нем, когда он видел где-нибудь на рынке или у вокзала старушку, продающую головку чеснока, пару морковок.
Половицы в кухне ходили ходуном, на них отчетливо выделялись черные пятна — небось, не доглядела Ольга за самоваром, вот и просыпались раскаленные угли; но сам самовар — он словно бы смеялся, стоя на скамеечке у печи.
— Да ладно тебе! — сказал ему Флавий Михайлович. — Стой себе где стоишь.
Тут же, в кухне, западня в подпол — ступить на нее было страшновато: она шевелилась под ногами, не провалиться бы.
Соломатин потянул за ввинченное колечко, чтоб поднять западню и посмотреть, что с нею, но кольцо это вдруг выдернулось, не подняв западни. Он покачал головой, нахмурился от досады.