– Ну? – произнесла она.
– Здесь замечательно, – сказала миссис Роуэн.
Лайла резко остановилась:
– Но ведь тебе не нравится.
– Я же сказала – очень нравится.
– Но ты не думаешь так, мама. Я знаю, когда ты разочарована.
– Я не разочарована.
– Тогда дай мне услышать немного восторга в твоем голосе.
Эймос отошел на шаг, молча за ними наблюдая.
– Здесь красиво, Лайла.
– Ты так не думаешь.
– Да нет же. Я думаю, что это одно из красивейших мест в Венеции. Но что это за место, Лайла?
– Красивее, чем Сан-Марко?
– Красивее.
– Чем Гранд-канал?
– Еще бы! Но…
– Ты лжешь. Ты просто не хочешь меня расстраивать.
– Лайла, да что с тобой? Мне нравится здесь. Я же сказала: это великолепное место.
– Еще.
– Что ты хочешь сказать?
– То, что хочу тебе верить. Хочу знать, что ты говоришь правду.
– Что еще? Великолепное, красивое, замечательное, удивительное…
– Но слишком удивительное, – оборвала Лайла, – странное?
– О, немного странное, но то, что надо. Что за непонятное поведение! Где мы, Лайла?
– Это и есть мой сюрприз.
– Я знаю, дорогая. Но как ты разыскала его?
– Это было легко. В любом справочнике на букву «Г», мама.
Миссис Роуэн с недоумением покачала головой, глядя на дочь.
Лайла начала смеяться.
Миссис Роуэн повернулась к Эймосу:
– Скажи ты, Эймос.
Эймос молчал.
Миссис Роуэн повернулась к дочери:
– Прекрати глупый смех. – И снова Эймосу: – Да в чем дело, Эймос? Где мы?
Эймос молчал.
– Скажи ей, – сказала Лайла. Эймос произнес слово.
Миссис Роуэн повторила слово вслед за ним и начала оглядываться вокруг, глядя на темные строения. Лайла засмеялась громче.
– Я не понимаю, – миссис Роуэн продолжала озираться, – я сбита с толку. Ты привезла меня в гетто, Лайла. Прекрасно. Теперь скажи, почему. Я что, должна превратиться в тыкву?
Лайла продолжала хохотать, и миссис Роуэн опять обратилась к Эймосу: – Ладно, говори. Я не понимаю этой шутки. Вероятно, от меня ждали, что я оценю юмор. Объясни, Эймос, это явно в твоем духе. Это должно было мне причинить боль? Свести с ума? Этого не произошло, если хочешь знать.
Молчание.
– Это не стоило твоих усилий, а теперь говори, я требую, Эймос!
Ни слова от Эймоса.
– Ну знаешь ли, Лайла. Я очень разочарована в тебе, почему ты позволяешь Эймосу так дурно влиять на тебя. – Она пошла прочь, но остановилась, голос сорвался, в нем появились визгливые ноты.
– Ты всегда считаешь свои шутки смешными, правда? Такие, как ты, всегда так поступают. Ты ведь великолепный артист, и все, что ты делаешь, талантливо, и мы должны быть счастливы, все без исключения, что ты освещаешь наши дни своим присутствием. Но я тебе скажу кое-что. Скажу, что ты…
– Поцелуйте меня в еврейскую задницу, – сказал Эймос.
Тишина.
– Только в левую половинку, – продолжал он.
Она пошла от него поспешно прочь, но он вдруг сорвался с места и, подскочив, схватил ее за плечи, затряс и заорал:
– Что было хорошо для Гитлера, хорошо и для вас, не так ли? Отвечайте мне! – И уже снова раскрыл рот, чтобы выплеснуть все, что теперь рвалось наружу, что он держал в себе так долго, но миссис Роуэн вырвалась и побежала прочь, и тут он увидел, что его жена бежит вслед за своей матерью.
Задыхаясь, он смотрел им вслед, видел, как Лайла все время оборачивается на бегу и смотрит на него как на сумасшедшего, и он уже хотел крикнуть «Лайла, не покидай меня!», но не крикнул, пусть идет к дьяволу, она ему не нужна, никто ему не нужен, ни одна душа, потому что он – Эймос Маккрекен, это он сочинил «Фрэнси», и «Нью-Йорк Таймс» напишет об этом, когда придет Судный день и…
– Лайла, не покидай меня! Но она уже покинула его.
– Эй, вы там, двое, не волнуйтесь, – закричал он им вслед, – пока есть Хеллоуин, вы не останетесь без работы!
Он долго смотрел, как они удаляются, пока они не исчезли из виду. Спину ломило, он знал, что скоро заболит голова, но, несмотря ни на что, ему было хорошо. Даже не хорошо, ему было отлично. Прекрасно, он был сам по себе, и все сработает, как надо, будет встречаться со своим ребенком раза два в неделю, и они прекрасно будут проводить время вместе, будут сплошные развлечения, и он постарается убрать все разрушительные следы материнского воспитания, проводимого в его отсутствие. Дочь будет ему рассказывать о матери, о том, что та сохнет от тоски. Нет, Лайла слишком привлекательна и желанна, не успеет высохнуть. Скорей всего, она снова выйдет замуж. За какого-нибудь пустоголового лощеного клерка с Уолл-стрит. И все будет великолепно. Нет, не будет. Потому что у его ребенка окажутся два отца, и проиграет он, потому что постепенно придется уступить в гонке, ведь именно он окажется лишним, никому не нужным. Эймос вдруг увидел ее пятнадцатилетней, вот она говорит по телефону, его Джасмин, красивая, все сходство с Эдвардом Джи Робинсоном исчезло, она говорит с юным богатым хлыщом из Принстона, сожалеет, что не сможет с ним увидеться в воскресенье, потому что это как раз тот день, раз в месяц, когда она проводит с этим, извините за выражение, отцом, и это совершенно ужасно, потому что тот не может говорить ни о чем другом, как только о своей нелепой песенке, написанной тысячу лет назад, и последней, больше он ничего уже не написал, и конечно, таких как он, отбросов общества, и близко не подпустят к Бродвею.